Непобедимая
Шрифт:
— Уж и смотреть нельзя?
— Ты никогда не станешь летчиком, — говорит мама. — Два летчика в семье — это слишком много…
Но здесь я непреклонен.
— Буду, мама, — отвечаю я.
— Столько на свете разных интересных профессий… Инженер, геолог, учитель…
— Я буду летчиком, мама.
— Да, конечно, мы, женщины, созданы только для того, чтобы ждать вас, мужчин… — Она взглянула вверх. — Нас разделяет целое небо…
— Разве мало женщин-летчиц? — спрашиваю я.
— Мой милый, я самая обыкновенная женщина, которая ходит по земле… Имею я право спокойно
— Как называется эта бабочка? — спрашиваю я, чтобы перевести разговор на другое.
— Оглянись, посмотри вокруг… Прекрасная земля, правда? Но она становится жесткой и безжалостной для тех, кто падает на нее… Так уж устроен мир. Миллионы женщин ходят по земле и не думают о том, что существует такая неприятная штука, как земное притяжение. А я все время помню о нем. О земном притяжении!
Снова в воздухе знакомый гул. Я останавливаюсь и задираю голову. Идет на посадку самолет. Я вижу, как он выпускает шасси. На серебристых крыльях красный отблеск заходящего солнца. Самолет весь вытянут, как веретено, а на носу игла. Это сверхзвуковой бомбардировщик. Уж не «ласточка» ли отца? Таких самолетов я раньше не видел.
Самолет скрылся за вершинами деревьев. Приземлился. Немного погодя в последний раз надсадно прогрохотал двигатель и умолк.
Мы еще с километр не дошли до аэродрома, как увидели отца. Он, широко шагая, шел навстречу. Высокая трава до пояса скрывала его. Отец в привычной кожаной куртке на молниях, синих брюках. Специальный высотный костюм он снимает на аэродроме. Ветер треплет светлые волосы, фуражку отец держит в руке. Я издали вижу, он улыбается. Значит, полет был удачным. Но почему отец идет этой тропинкой? Обычно он возвращается на газике по шоссейной дороге. Случалось, я приходил на аэродром, а отец уже был дома.
Мать хмурит черные брови, хочет казаться серьезной, но губы помимо воли складываются в улыбку.
— И как ты догадался пойти нам навстречу? — спрашивает она.
— Я вас сверху увидел… — смеется отец.
Я с восхищением смотрю на него: отец только что был там, куда ни одна птица не залетает. Не каждому человеку доводится на глаз определить сверху, что земля действительно круглая.
На лбу отца красная полоска — след герметического шлема. Лицо порозовело, глаза смеются. Я люблю, когда он такой. И мама любит. Впрочем, отец гораздо чаще бывает веселый, нежели задумчивый и сердитый.
— Что сегодня делал мой сын? — спрашивает он.
— Не так уж трудно догадаться, — говорит мать. — Взгляни на его рубашку.
— У меня все готово, — говорю я.
— Карбюратор не течет?
— Я подтянул гайки…
— Я в воскресенье задумала печь пироги, — говорит мама.
— Какие пироги? — спрашиваю с возмущением я.
Это не что иное, как посягательство на нашу рыбалку.
— Пироги — это хорошо, — говорит отец.
— И, кроме того, в субботу вечером в клубе концерт… Приехали артисты
— Из Ленинграда? — переспрашивает отец.
— Мы же хотели… — говорю я.
Отец мне мигает: молчи!
— Я вот что предлагаю, — говорит он. — Артистов и пироги мы объединим, а в воскресенье рано утром махнем на озеро.
— То на небе, то на озере, — недовольно говорит мать. — Когда же ты дома бываешь?
— В сентябре возьмем отпуск, — с подъемом говорит отец. — И закатимся на юг…
— В сентябре? — спрашивает мама. — Ты же говорил — в августе?
— Отпадает… В августе… Понимаешь, новая машина прибыла — должен же я ее испытать?
С аэродрома поднимается самолет. Взглянув на него, отец говорит:
— Семенов пошел…
— Вот пусть Семенов и испытывает, — говорит мама. — А мы поедем в отпуск.
— Чудачка, — говорит отец. — Да кто в августе ездит на юг? Жара, духота, а вот в сентябре — красотища!
— Ты в третий раз переносишь свой отпуск… Скоро ты меня убедишь, что на юге лучше всего в январе или в феврале. Будем на коньках кататься на Черном море.
— Черное море не замерзает, — говорю я.
— Спасибо, я не знала…
Но отец нас не слушает. Он, нахмурив лоб, прислушивается к удаляющемуся гулу самолета.
— Нина, — говорит он. — Напомни мне, чтобы я позвонил на аэродром…
— Вместе с тобой небо приходит и в дом… — грустно говорит мама.
— Ты посмотри, какой сегодня закат! — говорит отец. — Никак соловей?
— Слава богу, услышал… — улыбается мать.
А закат действительно на славу. Вершины елей и сосен стали черными на желтеющем фоне неба. Не шелохнется ни одна травинка. Тихо стало вокруг. А в роще свистят и щелкают на все лады сразу, наверное, десять соловьев. А в ольшанике соловьи молчат. Они никогда не перебивают «заслуженных».
Мы идем вдоль ржаного поля с васильками, а над нами, на темнеющем небе, расползается белая дорога, оставленная реактивным самолетом.
Н. ХОДЗА
ТРУС
1
Люся умерла, не узнав моей тайны. Умерла, презирая меня, считая меня трусом.
Расскажу все по порядку.
На первомайском вечере в школе Люся читала стихи, а я играл на скрипке. Все ребята нашего седьмого «б» орали «браво», «бис», топали ногами и били в ладоши. Я сказал «все ребята», но это не совсем верно. Васька Пенов сидел в первом ряду, он не кричал «браво», не хлопал в ладоши. Я играл, а он смотрел на меня в упор, и зеленые кошачьи глаза его словно остекленели.
Странно, быть счастливым в тот вечер мне мешал неподвижный взгляд Васьки…
Домой я возвращался с Люсей: мы жили на соседних улицах, за Сиреневой рощей.
— Ты здорово играл сегодня, правда-правда, здорово! — говорила она, чуть картавя.
Мне часто казалось, что Люся специально подбирает слова, в которых есть буква «р», чтобы картавить. Откуда она знала, что мне это нравится?
— И ты здорово стихи читала! — сказал я. — Ребята так топали, что пол трещал. Один только Пенов сидел как замороженный!