Непобежденный
Шрифт:
– Я в этом не сомневаюсь. Но как же тебя родители отпускали одну?
– А я их не спрашивала. Мать бы узнала – прибила бы. Меня почему-то всегда тянуло в тайгу, к деревьям, а почему – не знаю. И мне всегда одной хотелось гулять среди деревьев.
– А я тебе тут не мешаю? – слегка иронизировал Никитин.
– Нет, что ты! Так хорошо, что ты теперь в моей жизни появился, а то у меня осталась одна бытовуха, никакой отрады – рынок, дом с моими горе-домочадцами, поездки, выматывающие до изнеможения. Мне, Саш, природы очень не хватает, а выбраться некогда. Да и не с кем, хотя бы для компании.
– Ничего,
– Ой, какие у нас хорошие планы на будущее! Иди сюда, ко мне, Саш, давай вот так вместе постоим.
Никитин сходил с аллеи, шел по снегу к дереву, где стояла Катя, и первым делом целовал ее, прислонив к дереву. Она запрокидывала голову, и он видел, что даже в темноте сияют ее глаза.
– Кать, какие же у тебя глаза! Они даже в темноте светятся! Нет, это не глаза, а точно фонари какие-то, честное слово! – восхищался ею Никитин.
– Значит, я счастливая, и мне хорошо.
Озябнув, возвращались в свою квартирку и с удовольствием пили чай с вареньем. А потом начинали петь. Совместное пение вошло в их жизнь как бы случайно, когда сломался телевизор, и возникшую паузу нечем было заполнить. И Катя вдруг предложила:
– Саш, давай споем что-нибудь?
– С удовольствием! А аккомпанемент где возьмем?
– Зачем? Мы акапельно споём.
– А что будем петь?
– Что-нибудь русское, хоровое, чтобы за душу взяло…
Никитин знал немало песен, и не только тех, которые пели в хоре. Но Катя знала их намного больше. И если начинал он ту песню, которая ложилась на его сердце, она подстраивалась под него, и они пели либо в терцию, – тогда она пела альтовую партию, – либо на два голоса, и Катя находила вариант, чтобы спеть сопрановую партию. В первый день их совместного пения он начал своим баритоном одну из своих любимых песен:
– Что стоишь качаясь
Тонкая рябина…—
Но она его перебила.
– Нет, Саша, эту песню начинает женщина, это она страдает, жалуется на своё одиночество, а уже потом мужские голоса здесь вступают, и то лишь вначале фоном. Давай, я начну, а ты встраивайся…
Что-о стои-шь, кача-а-ясь,
То-о-нкая-а ряби-и-на-а,
Го-оло-во-ой склоня-я-а-сь,
До-о са-а-мо-о-го тына-а.
Тут она сделала ему знак кивком головы, чтобы он вступил в песню повтором последних строчек, и Никитин подхватывал:
Головой склоняясь
До самого тына.
В другой раз уже он начинал песню про страдания молодца, чье сердечко стонало без милой, которого извела кручина:
То-о не ве-е-тер ве-е -тку кло-о-нит
Не-е дубра-а-вушка-а шуми-и-т,
Катя подхватывала две последние строчки:
То моё, моё сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит…
Пели
Иной раз Катя как бы в шутку запевала:
Огней так много золотых
На улице Саратова
Парней так много холостых,
А я люблю женатого.
И потом подшучивала над собой:
– Вот тоже напасть – полюбила женатого…
– Ты сама замужняя, – так же шутя отвечал Никитин.
– Я свободна от него. В отличие от некоторых.
– Жалеешь?
– Чего теперь жалеть?
А то ещё Катя частенько начинала свою любимую песню:
– Позарастали стёжки-дорожки,
Где проходили милого ножки…
Никитину очень нравилась эта песня, которую в их хоре пела вокальная группа из шести хористок. Все бабы эти были немолодые, холостые, потерявшие или мужей или «милых» где-то по дороге жизни. И они вкладывали в эту песню всю свою печаль настрадавшихся от одиночества сердец, у которых было немного шансов найти свою вторую половинку. Эта песня была одной из любимых Никитина в звучании их вокальной группы, пробивала она до слез. Но ему не нравилось одно, и он говорил Кате:
– Катя, накличем мы себе этой песней разлуку…
– Не выдумывай, милый… Это моя сольная песня, я в училищном ансамбле ее запевала.
– Катюша, пожалуйста, пой ее как-нибудь пореже…
– Не выдумывай глупости, Саша…
– В хоре бабы толковали, мол, кто и о чем поет, тот и привлекает это в свою жизнь. О горе поешь, горе и привлекаешь. Народное поверье, мол, такое есть.
– Ерунда это всё! – отвечала ему Катя.
Со временем, все более привязываясь друг к другу, они рассказывали друг другу о своей прошлой жизни. И узнавали друг друга всё больше и подробнее, и это узнавание ещё сильнее сближало их, – так сближало, словно они уже были мужем и женой. Сидит, бывало, Катя, в кресле, вяжет и рассказывает о себе, вспоминает свое детство, отца, мать, деда с бабкой, сестер, братьев, а Никитин – весь внимание – сидит, слушает и время от времени о чем-нибудь спрашивает или переспрашивает.
– Мы хоть все деревенские, но хозяйства никогда не держали, – начинала делиться с ним своим прошлым Катя. – Мать не любила возиться с хозяйством, она любила читать, вышивать и петь. Помню, у нас в квартире по стенам кругом ее вышивки висели, очень много на православную тему…Соберет нас вокруг себя и что-то читает нам или поет. А то ещё хором поём. Это были мои первые уроки пения. Моя мать не была простой женщиной, она дворянского происхождения, ее мать, моя бабка удрали с дедом из Читы, где расстреливали чекисты интеллигенцию, буржуев, священников. Бабушке и деду, то есть родителям моей матери достали документы простых людей, и они бежали из Читы в самую глухомань, Утени называется это местечко.