Непогребенный

Паллисер Чарльз

Последняя должность была учреждена приблизительно в то же время, когда я поступил в школу, после того как каноникам пришлось признать, что и при наличии помощника органиста качество пения выше не стало. Поэтому в хор меня принимал не хормейстер. Он, напротив, часто говорил мне, что в хористы я не гожусь. Не то чтобы я с ним не соглашался или мне очень нравилось в хоре, но одно было хорошо: пел я без заикания. Правда, это меня не спасало, и когда хормейстеру казалось, что я пою во время вечерни фальшиво или слишком тихо (чтобы он не слышал), он унижал меня, а то и колотил. Так же хормейстер обходился и с другими мальчишками, но я был убежден, что за отсутствие музыкальных способностей и заикание он избрал меня своей главной жертвой. Потому-то иногда я и прогуливал вечерню,

даже зная, какое наказание за этим последует. Хормейстер доложит о прогуле директору, а тот поймает меня и отходит тростью. Но взамен я получал несколько часов свободы, а к тому же синяки от порки придавали мне некоторый вес в глазах соучеников. Иной раз я решал, что лучше быть битым, чем выставленным на посмешище.

Можно упомянуть еще, что пуще трости директора мы боялись получить затем приглашение на чай к управителю, долженствовавшее подбодрить выпоротого.

Жизнь мы вели самую жалкую. Под школу было отведено темное старинное здание в тени собора на Верхней Соборной площади – бывшая привратницкая. Спать приходилось почти на самом верхнем этаже, в низеньких, на колесиках кроватях. В девять нас запирали и предоставляли обычно самим себе, и радостного в этом ничего не было, так как старшие мальчишки мучили и унижали младших, а я, хоть и относился к первым, разделял участь последних.

С тех пор не прошло и сорока лет, но, кажется, подобное могло происходить только в другой исторический период. Ни одной школе не позволено в наши дни так обращаться с детьми. Спальня зимой не отапливалась, и в любое время года там кишмя кишели крысы. Нас помещалось восемнадцать в одной большой комнате; суровыми зимними ночами мы запирали окна так плотно, как только позволяли расшатанные рамы. В половине седьмого нужно было вставать и одеваться, чтобы успеть к утренней репетиции, за ней следовал скудный завтрак, а далее мы собирались в большой классной комнате на первом этаже, где едва горел камин и вечно пахло самыми дешевыми сальными свечами.

Моим любимым днем недели была суббота, но только до сумерек, когда день сменялся самой ненавистной ночью; ночи на воскресенье я проводил в старой привратницкой один. Моя семья некогда была связана с Турчестером, однако родственников у меня там не имелось. И вот по субботам, после репетиции и завтрака, когда других мальчиков до воскресной утренней службы отпускали к родным, я оставался в полном одиночестве, и никого из взрослых не заботило, чем я занят, поскольку у кухарки и горничной был выходной. Во всяком случае, никто не делал мне ничего плохого. Я проводил день, слоняясь по городу, и возвращался, только чтобы поесть хлеба и сыра, оставленного мне служанками. А ночью, чтобы не спать в огромной спальне, я уносил свою постель в комнатушку под самой крышей – хотя это меня не спасало.

Я чувствовал себя одиноким, отчего и завязал дружбу, вследствие которой оказался замешан в это дело.

Разумеется, я не хочу сказать, что был беспросветно несчастен. Бывали минуты, – когда я наслаждался жизнью: летом, лежа с книгой в траве на Нижней Соборной площади, или осенью, запекая каштаны на углях в классной комнате. Раз или два один из младших каноников, доктор Систерсон, приглашал меня к себе, где со мной ласково обходились его дружелюбная супруга и дети; а еще время от времени я участвовал в играх, и все забывали, что я не такой, как другие. Позднее – не в то время, о котором я сейчас рассказываю, – у меня даже появился приятель – тихий и робкий мальчик; раньше я его не замечал, разве что иной раз восхищался тем, как он умудряется избегать насмешек за свою нелюбовь к грубым играм, шуму и так далее. (У него был брат, много его старше, работавший в библиотеке.) Еще мне нравилось изучать латынь и греческий, преподавал которые старый учитель, страстно увлеченный античной литературой и бескорыстно расположенный к ученикам.

Но в свой первый осенний триместр – после скучных летних каникул, которые я провел у пожилых дяди и тети в отдаленной деревушке в Камберленде, – я все больше и больше скисал. Целыми часами я воображал себе различные варианты обретения свободы. Умирают мои родители,

перестает поступать плата за обучение, и меня отпускают на все четыре стороны самому зарабатывать себе на жизнь. Или кто-нибудь меня усыновляет. А если ничего этого не произойдет, в один прекрасный день я просто убегу. У меня были все причины этого желать.

Мало того что меня преследовали собственные товарищи, у всех нас, хористов, имелся общий источник неприятностей: еще одна школа на Соборной площади. Нас, певчих, обучали из милости; школа располагалась в старой приврат-ницкой, а это служило поводом для насмешек. Мальчишки из Куртенэ были богаты – во всяком случае, богаче большинства из нас – и самоуверенны. Они расхаживали по городу в своей приметной форме – синяя блуза, голубые бриджи и туфли с пряжками – и бдительно охраняли свои владения, Нижнюю Соборную площадь, так что нам туда путь был заказан, если мы не хотели быть битыми. С другой стороны, они как ни в чем не бывало разгуливали по нашей территории – Верхней Соборной площади, – а мы должны были проворно убираться с дороги, иначе нам доставалось на орехи.

Однажды в субботу, к концу сентября, пересекая Верхнюю Соборную площадь, я заметил впереди старого джентльмена, знакомого мне в лицо; под мышкой, слева, он нес два каких-то предмета (похожих на большую книгу и пакет), а в правой руке – свой обычный кожаный чемоданчик. Пакет выскользнул, но он, не заметив этого, продолжил путь. Я подобрал пакет и, догнав старика, отдал. Он поблагодарил, и мне показалось, что на него произвели сильное впечатление мое заикание, желтоватый цвет лица и несколько экзотические манеры. Узнав, что я родился в Индии, он заинтересовался, поведал о своей любви к дальним странам и показал книгу, которую держал под мышкой. Он пояснил, что это красивая подборка географических карт, отпечатанная двести лет назад в Лейдене. По его словам, он собирал коллекцию карт и атласов. Он надеется как-нибудь познакомить меня с ней, сказал он. Мне о нем было известно только, что он живет в большом старинном доме в конце Верхней Соборной площади.

Впоследствии я время от времени натыкался на старика и за октябрь и ноябрь побеседовал с ним раз пять, неизменно у задних дверей его дома. Как-то я встретился с ним случайно в субботу, когда на площади было пусто, упомянул, что этот день провожу в одиночестве, и он пригласил меня на чай через неделю, поставив условием, чтобы я никому об этом не говорил; это будет наша тайна, он не поделится ею даже со своей экономкой, а бутерброды и пирожные купит сам. Предположительно я догадывался, чего ожидать: ведь я был уже дважды зван на чай к доктору Шелдрику, который от случая к случаю приглашал к себе в дневное время мальчиков. (Директор об этих посещениях то ли не знал, то ли не заботился – скорее последнее, поскольку они с управителем были стойкими приверженцами Низкой церкви и союзниками в запутанных политических делах капитула.)

Я был по натуре подозрителен и уже умел хранить секреты; как скрытность, так и инстинктивное недоверие к людям были привиты мне с самых ранних лет вследствие упомянутых выше семейных неурядиц, из-за которых мои родители вскоре разъехались. Причастность к так называемому делу Стоунекса повлияла на меня ужасно – и оттого, что никто о ней не знал, мне приходилось еще хуже. В то время я поклялся себе не открывать никому тайн, в которые проник совершенно случайно. (По правде говоря, у меня не было друга, которому я рискнул бы довериться.) Молчание тяготило меня, заставляя чувствовать себя виноватым, но снять с себя этот груз я не мог. Долгое время я хранил в тайне все, что мне было известно, и избегал разговоров на соответствующую тему; и лишь несколько лет назад, когда в одной из газет появилась совершенно нелепая статья, позволил себе отправить туда письмо с исправлением фактических ошибок. Именно это письмо совершенно непредвиденным и ненамеренным образом снова втянуло меня в дело Стоунекса, и оно же, хотя и не впрямую, дало толчок к написанию настоящего «Послесловия» . Кроме несчастных детей бедолаги Перкинса, я, вероятно, остаюсь на сегодняшний день последним в живых из всех жертв этого дела.