Непогребенный
Шрифт:
Бергойн, должно быть, в эти недели сильно мучился, понуждая себя сойти с неправедного пути, на который его завела судьба. Он узнал, что от любви до ненависти один шаг, поскольку очень уж велика власть, которую получает любимый над любящим.
Много лет и я пребывал в таком же рабстве. Теперь я понял, что давно уже свободен. Мои чувства к жене превратились в привычку, пустую оболочку, содержимое которой со временем усохло, а я об этом не подозревал. Я идеализировал ее и раздувал потухшее пламя, отчасти чтобы избавить себя от хлопотной необходимости начинать новую жизнь. Миссис Ло-кард помогла мне это осознать, но решило дело замечание Фиклинга, нацеленное на то, чтобы меня уязвить. Повторив жестокие слова моей жены, что она вышла за меня с единственной целью избавиться от материнской власти, он раскрыл мне ее
Мне предстояла теперь трудная задача признать, что я был ребячлив и сентиментален, и известить жену о своем согласии на развод. А затем открыть в своей жизни новую главу. Бергойн избрал другое средство освобождения. Он ненавидел не столько объект своей любви, сколько саму любовь – позорную и мерзостную, как ему казалось. Ему одному... ведомо, какая темень царит в потаенных глубинах его существа. В течение двух недель он принуждал себя обличать свои грехи публично, хотя и в завуалированной форме. На меньшее его совесть не соглашалась. На следующий день он должен был исполнить свое слово и открыть всю истину перед собранием горожан. Для отступления оставался лишь один путь. И Бергойн увидел выход. Среди ночи, пока бушевала буря, он явился сюда, к старой привратницкой, где помещался колледж, и с помощью своего ключа вошел внутрь. Ключ дал ему регент, и он мог ночами входить и выходить – что и проделывал уже, как я полагаю, множество раз.
Под раскаты грома и шум дождя он незамеченным прокрался по лестнице и на какие-то минуты или даже секунды поверил, что единственным решительным поступком может вернуть себе свободу. Гамбрилл показывал ему, при каких условиях может обрушиться крыша, и под прикрытием грозы ничто не мешало Бергойну пустить эти знания в ход. Он совершил деяние, страшнейшее, нежели все, что он делал раньше, хотя его больной совести это преступление представлялось наименьшим злом. И как же он поступил дальше?
Мне захотелось повторить его путь и воссоздать в воображении его мысли. Доктор Локард, подумалось мне, этого бы не одобрил. Что бы я увидел, если бы перенесся в ту ночь и спрятался в соборе? Я вошел в темное здание – незапертое, так как рабочие все еще трудились, дабы исправить ущерб, который сами же и нанесли. Как и в первую ночь после своего приезда, я застал их в соборе, только на этот раз в другом месте; при свете двух фонарей они врубались во внутренности древнего строения. Старый Газзард, как всегда, маячил поблизости, в тени; завидев меня, он не выказал ни удивления, ни радости.
Я поздоровался и без околичностей спросил:
– Помните, как я приходил сюда поздним вечером в среду, а вы с рабочими пытались распознать, откуда идет запах? – Он кивнул.– Той ночью в собор приходил кто-нибудь еще? Много позже, я имею в виду часа в два?
Он нахмурился.
– Да. Этот самый мистер Слэттери. Как-то прознал о случившемся и пришел спросить, как оно отразится на органе.
Мастер сказал ему, что органом нельзя будет пользоваться несколько недель. Вид у него сделался самый кислый.
Я поблагодарил Газзарда. Он подтвердил мои собственные догадки: я рассказал Фиклингу о неприятности в соборе, тот передал новость Слэттери, и последний отправился узнать, сможет ли он играть на органе днем в пятницу (первоначальная дата чаепития), дабы обеспечить себе алиби. После разговора с мастером заговорщики сошлись ночью в доме на Орчард-стрит и решили перенести задуманное на завтра.
Когда старый служитель отвернулся, я схватил один из фонарей, стоявших на гробнице, и направился к двери башни. У меня была теория о том, что там можно обнаружить, и я хотел ее проверить. Я попробовал один из ключей, которые взял у доктора Локарда как бы по ошибке, вместо своих собственных. Мне пришло в голову, что я с успехом осваиваю воровское ремесло: фотографии, ключи и вот теперь фонарь. Второй ключ повернулся в замке. Я не удивился, поскольку предполагал, что за последние два века ни разу не возникло повода поменять замок на новый.
В ту трижды роковую ночь сюда явился Бергойн, по-прежнему прикрываясь одеянием святости, и
Я начал подниматься по узкой лестнице. Справа виднелась запертая дверца, которая, как я знал, вела на органную галерею; я догадался, что Слэттери воспользовался ею утром в четверг, поскольку обычный путь был закрыт, и таким образом выбрался из собора незаметно для меня. Я принял его за привидение. Осталось только посмеяться над собственным легковерием.
Я снова принялся описывать круги по винтовой лестнице. В воображении я воссоздавал чувства Бергойна, взбиравшегося той ночью на башню. Снаружи бушует буря: трещит черепица, гремит гром, ветер завывает, как обезумевший фагот. Бергойн в смятении. Только что он пересек черту, которая полностью отделила его от прошлого, от других людей, от всего, что было ему привычно. Убив мальчика, он добился не спасения, а проклятия, и это сделалось ему понятно сразу вслед за убийством. Он знает, что проклят – проклят в буквальном смысле. Признаки того же понимания я наблюдал в последние дни на лице другого человека, и мне было ясно, что это значило для того, кто принимает вечное спасение и проклятие как абсолютную реальность.
Я добрался до верха лестницы и находился под самым шпилем башни. Завершив последний круг, я увидел то, чего и ожидал: огромное деревянное колесо в два человеческих роста, а вернее, его остов, от которого сохранилась лишь часть стоек и спиц. Оно простояло здесь так долго, что все забыли о его назначении. Но я знал: это было ножное колесо-лебедка, с храповым механизмом и двумя ободами. Внутрь входил человек и, вращая колесо, сообщал валу силу, достаточную, чтобы поднять почти две тонны груза.
Оно было устроено еще во времена возведения собора и служило для подъема строительных материалов. Гамбрилл использовал его, чтобы тайком отремонтировать шпиль, используя средства, в хищении которых его впоследствии обвинили. После смерти мастера у Лимбрика нашлись свои причины желать, чтобы Гамбрилла подозревали в хищении. А точнее, с горечью поправил я себя, в присвоении.
Опираясь на надпись и бумаги капитула, я воспроизвел предположительный ход событий: как-то, много лет назад, Гамбрилл использовал при работе это колесо и в результате остался без глаза. В колесе находился старший Лимбрик, а Гамбрилл опускался вместе с тяжелым грузом, по мере того как постепенно разматывалась веревка. (Как было сказано в надписи: Все вещи крутятся, и человек, рожденный для трудов, крутится вместе с ними.) Футов за пятнадцать до земли веревка лопнула, груз упал, вал начал с бешеной скоростью вращаться в обратном направлении, а вместе с ним и ножное колесо, и человек, в нем находившийся, погиб. Он, говоря словами надписи, былразорван в куски. Гамбрилл тоже упал и получил серьезные ранения – более серьезные, чем рассчитывал, ибо, я убежден, он сам и перерезал веревку.
Доктор Локард ошибался. Надпись поместили на стену не каноники, желавшие обвинить семейство Бергойна в убийстве своего настоятеля, а младший Лимбрик – чтобы указать на Гамбрилла как на погубителя своего отца, поплатившегося за это преступление.
В точности как в ту ночь Бергойн, я поглядел в просвет между балками на вершину свода. Тогда в кирпичной кладке имелись проломы, через которые можно было поднять или опустить строительный груз. Или человеческое тело. В прошедшее воскресенье Бергойн объявил, что через неделю явит народу грешника на этом самом месте. Его тело рухнет в дыру свода и будет найдено на сто двадцать футов ниже, у подножия алтарных ступеней. В точности по его предсказанию: но порочность его еще предстанет всем взорам. Воистину, и в темных углах не спрятать ему свои грехи.