Неправильный диверсант Забабашкин
Шрифт:
— Верю, сможешь, Роман Петрович, но тебе лучше отдохнуть и набраться сил, — как можно более деликатно объяснил чекист.
— Есть у меня силы, товарищ лейтенант госбезопасности. Есть. И совесть есть! А потому говорю: давайте я первый подежурю. Хотя бы час. Поверьте — не подведу! А уж потом меня Лёшка сменит, — предложил он. Чекист хотел было что-то возразить, но тот его прервал: — Товарищ Воронцов, да не позорь ты меня ещё больше. А то мне от стыда, что оружие забыл, не перед вами даже стыдно, а перед собой. Ведь я бывалый боец и много что повидал. А вон оно как вышло, вон как с оружием-то
Командир поморщился, а затем, устало махнув рукой, сказал:
— А-а, дежурь. Садовский, дай винтовку красноармейцу Апраксину. Пусть нас охраняет, коль хочет. Я подстрахую. И раз так вышло, то поменяем очерёдность. После него дежурю я, потом ты, Алексей, а потом уже Садовский.
Получив приказ, все выбрали себе удобные места, вдоль лежащего на земле ствола дерева, и стали устраиваться на ночлег.
Апраксин взял винтовку и уселся на пень.
Перед тем, как приступить к отдыху, я сфокусировал зрение и огляделся на триста шестьдесят градусов вокруг себя и на сто восемьдесят вверх. Вокруг не наблюдалось ни одной живой души. Вечерний лес был тих и спокоен. Единственными окружающими нас звуками были шорох листьев, поскрипывание деревьев и «чавканье» на болоте.
Хотел было сразу заснуть, но меня отвлёк от этого дела голос Садовского.
— Так что же мы теперича будем делать? Как линию фронта будем переходить, если, конечно, до неё дойдём, — негромко произнёс боец, вероятно, обращая свои вопросы к командиру.
— Пока не знаю, — вздохнул Воронцов и тут же пригрозил: — Но если кто-то, — он покосился на меня и потряс кулаком, — предложит мне штурмовать Новск, то я могу очень рассердиться!
Его слова, всех ввели в ступор, но потом, буквально через секунду, когда до людей дошло, что именно он сказал, заставили прослезиться.
Все мы понимали, что находимся в тылу врага. Все знали о нависшей над нами опасности. Все мы находились в трудном положении: раненые, холодные и голодные. И всем нам было очень, очень тяжело сдержать смех, который на всех нас напал.
Мы не могли, не имели права смеяться во всё горло. Смеяться от души. Смеяться так, чтобы потом заболели челюсть, живот и даже голова.
И из-за этого нам приходилось ещё тяжелее.
Хрюканье и постанывания, вытирание слёз с лица и гримасы боли от отзывающихся в теле ран, катание по сырой и грязной земле с одновременным зажиманием себе рта — вот был удел того неудержимого веселья, которое сейчас на нас напало.
Это был воистину смех сквозь слезы. И даже тяжелораненый Апраксин, что-то копающийся с затвором винтовки, чуть не выронил её из рук, еле-еле сумев удержать в последний момент.
Вероятно, такие секунды радости человеку нужны даже в самые сложные и тяжёлые времена. И он — человек, даже попав в, казалось бы, безнадёжную, безвыходную ситуацию, находясь в бездне отчаянья, всё же сумеет найти в себе силы и обнаружить хоть капельку позитива. Вот и мы, через эту не очень-то и смешную, но сейчас крайне уместную шутку получили мощный заряд энергии и тем самым в одно мгновение на порядок улучшили своё моральное состояние. Мы поняли, что положение наше
Всеобщее настроение озвучил качающий головой и морщившийся то ли от боли, то ли от смеха Апраксин.
— Эх, Григорий Афанасьевич, умеешь ты словцом ударить. Молодец! — похвалил он чекиста. А потом неожиданно обратился к Садовскому. — Мишка, у тебя патронов в винтовке нету.
— Да ну?! — удивился тот.
— Вот тебе и ну, — сказал наш часовой и пощёлкал затвором.
— У меня вещмешок с патронами остался в самолёте, — расстроился Садовский.
— Не в самолёте, а у меня под деревом. Ты ж мне его оставил, когда на зачистку шёл, — напомнил я.
— И вы его в спешке забыли взять, — констатировал Воронцов. — Разгильдяи!
Он был прав целиком и полностью. Мы действительно про патроны забыли, и в первую очередь вина лежала на мне, ведь этот вещмешок был оставлен для моих нужд.
Но за меня заступился Апраксин.
— Некогда нам было те патроны искать, товарищ лейтенант госбезопасности. Нам отступать надо было. Да и весть о Зорькине нас там выбила из колеи, — Апраксин посмотрел в мою сторону и, проскрежетав зубами, с сожалением в голосе произнёс: — Эх, жалко только, что ты не кончил гада этого ползучего. А ведь как хорошо его вычислили по сапогам.
— Это да! Лёшка молодец, — зевнул Садовский и обратился ко мне: — И как это ты такое придумал? Почему на это обратил внимание?
— Да так, — пожал я плечами, хотя знал, что в полутьме никто этого не заметит. — Просто пришло в голову про гвозди в сапогах.
— А если б не пришло? То что, он бы средь нас сейчас был?
— Может, был бы, а может быть, и нет, — зевнул я. — По-другому бы вычислили.
— Да спите вы! Что же касается патронов, то Забабашкин, дай свою винтовку Апраксину и давайте спать, — произнёс командир.
— У меня есть несколько патронов в карманах, — сказал я и, присев, стал доставать остатки.
Подошедший Апраксин присел рядом, но насколько я понял, именно сейчас ему было не до патронов. Он явно «закусил удила» и решил выяснить ещё какой-нибудь хитрый способ по поимке шпионов.
— Лёшка, ну скажи, как ещё можно выяснить: шпиён перед тобой или нет? Вдруг бы Зорькин без сапог был, как бы мы его споймали? — спросил он.
— Не знаю. Подумать надо, — зевнул я и, чтобы закончить допрос, вспомнив из прошлой истории то ли миф, то ли правду, сказал: — Я где-то слышал, что по скрепкам на служебной книжке красноармейца можно.
Воронцов буркнул:
— Я сказал: хватит болтать! Приказал отдыхать!
— Товарищ лейтенант государственной безопасности, мы тихо, — пообещал Апраксин и подался ещё ближе ко мне. — Это как, по скрепкам-то?
— Да очень просто. У нас в СССР скрепки делают из простого железа, поэтому они со временем ржавеют. И бумагу вокруг себя тоже ржавчиной покрывают. А немцы, не зная этого, скрепки из нержавейки делают, аккуратные они, педантичные. Ну и, соответственно, служебная книжка красноармейца в местах скрепления никаких следов ржавчины не имеет, — рассказал я, нашёл пяток патронов и протянул их бойцу. — Возьми.