«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)
Шрифт:
Попросту говоря, стихотворение воспринимается не через языковые пласты, а как поэтический Grandе Bouffe, то есть гурманское (наркотическое?) поглощение: «ты вбираешь его в себя, и вбираешь его в себя, и вбираешь его в себя до тех пор, пока оно не начинает занимать в тебе больше места, чем ты сам».
Такого рода «поглощение» за пределом слов Бродский мог испытывать не только к Одену. Например, Стивен Спендер, которого он вовсе не считал «великим поэтом», восхищал его «не столько поэзией, сколько манерой говорить, всем обликом». «Я помню свою реакцию: я почти потерял сознание, я был оглушен. Немногое производило на меня такое впечатление. Возможно, вид планеты с воздуха. Я сразу же понял, почему английский язык есть язык имперский». [53]
53
Волков,
Но не означает ли все это, что творческий опыт воспринимался Бродским исключительно через внешние атрибуты: костюм, манера разговора, оксфордский акцент, стиль жизни?
Глава 3
Непредсказуемый Бродский
Когда-то, еще в пору далекой молодости, я заметила за Иосифом одну восхитительную черту. То есть восхитительной она казалась мне и нашему кругу тех лет: литературной богеме тогдашнего Питера. Много позднее я вспомнила о ней при чтении строк Одена:
«Страсть признания, трусость духа / Сотрясают квартиру, где каждое ухо / Слышит свой голос, других же – вполуха». [54]
Если переводчик Одена Андрей Сергеев мог когда-либо обмолвиться о нелюбви поэта к разного рода сборищам, что не исключено, то можно предположить, что Бродский поспешил сделать Одена моделью еще и для своего стиля жизни. Он стал появляться последним на сборищах, покидая их первым, причем в самый что ни на есть разгар веселья. «Он убегает от скуки», – думала я, и думали все мы. Тогда Иосиф появлялся у нас в обществе очень привлекательной и едва ли не самой остроумной из мне известных особы – Лорки Степановой. Не знаю, какие формы принимала их дружба, но Лорка была идеальной спутницей Бродского еще и потому, что сердце ее принадлежало другому мужчине.
54
«На вечеринке». Перевод мой. Вот эти строки в оригинале:
A howl for recognition, shrill with fear,Shakes the jam – packed apartment, but each earIs listening to its hearing, so none hear.См.: Auden, W. H. Collected Poems. Edited by Edward Mendelson. Faber and faber, 1991. P. 738.
«Тогда почему же все-таки он покидал веселые сборища, остроумную и очаровательную подругу, которая не могла его не интриговать своим к нему равнодушием? Нет, скукой это быть не могло… тогда чем же?»
Наряду с Бродским и чаще, чем Бродский, наши сборища посещали и другие «яркие личности»: Евгений Рейн, Анатолий Найман, Сергей Довлатов, наездами Василий Аксенов. Почему же они не порывались преждевременно уйти, а комфортабельно досиживали до позднего часа? Не потому ли, что обладали даром, которым не обладал Бродский? Возможно, они были балагурами и умели развлекать общество, тем самым развлекая и себя?
Так, значит, скука Иосифа могла быть своего рода хитоном… А под хитоном скуки и, если воспользоваться более расхожим словцом из лексикона самого Бродского, под маской хандры могло скрываться нечто другое… Быть может, оскорбленные, обиженные, ущербные чувства… Быть может, он бежал тех мест, где не был первым…
Вопрос этот, как оказалось, занимал не только меня.
«Бродский был стариком уже в шестидесятые, – писал мемуарист. – Уже тогда был лыс, уклончив, мудр и умел себя поставить. Создать ощущение недоступности. Как-то мы ждали его в Москве на день рождения к поэту и ученому Славе Льну на Болотниковскую улицу. Он приехал только тогда, когда мы уже перестали его ждать. Драматически вовремя, когда мы израсходовали уже все душевные силы, из темноты, из-за двери в квартиру появился он – в кепке, боком как-то – обыкновенный гений, в сопровождении компаньона, случайной личности. Кажется, это был 68-й год. Прикрывшись насмешливостью (на самом деле, по-моему, он нас боялся, пьяных, московских), он поспешно с нами поздоровался, чего-то выпил, что-то съел, съязвил по какому-то поводу, успел надерзить нескольким красавицам и удалился в “его комнату”: оказывается, он собирался тут переночевать…
Позднее, уже в Америке, я заметил, что Иосиф уходит с тусовок очень рано, всегда, – как будто поставил себе
Наблюдательному Эдику Лимонову, а я цитировала именно его, было достаточно случайных встреч, чтобы создать шаржированный портрет поэта: «старик», живущий по правилам и вопреки желаниям; «продуманный набор привычек создавал ему пьедестал». Чтобы быть заметным, Бродский покидал сборища первым и являлся на них последним. [55] Чтобы чем-то выделиться, он искал для себя эскорта, случайного компаньона (денщика, оруженосца, слугу, двойника?). И эта продуманность поз (масок?), отмеченная Лимоновым, прочитывается даже в тщательно выписанной мемуарной прозе.
55
Говоря об опозданиях Бродского, Соломон Волков подчеркивает существенную деталь: «Тут важно, заметьте, сознательно человек опаздывает или не сознательно. Такое ожидание используется как дополнительное орудие… тебя нужно ждать. В какой-то момент даже потерять надежду. И тут ты появляешься – ко всеобщей радости». Чайковская, И. «Нрава он был не лилейного» Беседа об Иосифе Бродском с писателем и культурологом Соломоном Волковым // Семь искусств. 2013 (нояб.). № 11 (47). С. 5.
Откроем «Набережную неисцелимых» (“Watermark” в оригинале).
«Таким образом, там праздновалось вхождение [хозяина] в наследство, а также сообщение в прессе о выходе его книг о венецианском искусстве. Празднество было уже в полном разгаре, когда мы прибыли втроем – его коллега-писатель, ее сын и я. Собрание было многолюдным. Местные и почти международные знаменитости, политиканы, знать, театральная толпа, бороды и галстуки а-ля Аскот, любовницы разной степени пышности, звезда велосипедист, американские ученые». [56]
56
Brodsky, J. Watermark. Op. cit. P. 49–50. Перевод мой.
Как и Лимонов, Бродский описывает некое сборище. Лимонова интересует, конечно же, Бродский. Бродского же интересует хозяин, отмечающий свое «вступление в наследство» и выход книги, широко рекламируемой прессой. Можно сказать, оба сюжета совпадают лишь в случайных деталях. Но так ли это? Хозяин для Бродского является моделью для сатирического портрета. Но разве Бродский не привлекает Лимонова тем же? Оба автора прослеживают у своих моделей несоответствие выставляемым напоказ образам:
«…что бросалось в глаза в этом сорокалетнем – тонком, невысоком существе в сером двубортном костюме очень хорошего покроя – было то, что он выглядел больным. Кожа выказывала следы гепатита, пергаментно-желтая, или, может быть, это была всего лишь язва», [57] – пишет Бродский, возможно, вспомнив Лимонова, когда-то увидевшего в нем тридцатилетнего старика. И именно возраст «хозяина» в памяти Бродского и самого Бродского в мемуаре Лимонова был тем фактором, который диктовал мемуаристам мысль о физическом и духовном нездоровье их моделей. «Уже тогда был лыс, уклончив, мудр и умел себя поставить», – пишет о Бродском Лимонов.
57
Brodsky, J. On Grief and Reason. Op. cit. P. 49. Перевод мой.
Но два нарратива пересекаются и за пределами портретного сходства.
Бродский появился на сборище только тогда, когда его не ждали, уже не ждали в Москве и вовсе не ждали в Венеции, верен привычке появляться «драматически вовремя», т. е. когда душевный заряд гостей и хозяев уже израсходован. Он выплыл «из темноты» и в Москве, и в Венеции, «как обыкновенный гений, в сопровождении компаньона, случайной личности».
Продуманность взятых на себя поз и масок могла не быть уникальным свойством Бродского. Но уникальным было уважение к позе.