«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)
Шрифт:
Но, увы, подлинный энтузиазм 1962 года вскоре сменился признанием, что, прочитав «Поэму горы» в возрасте 20 лет, Бродский не мог вернуть Ахматовой своих прежних чувств. А восхищение Цветаевой началось с того, что она узаконила для Бродского горделивую веру в себя и, пользуясь словарем Бродского, подарила ему «эго чудовищных размеров»:
«Кто создан из камня, кто создан из глины, / А я серебрюсь и сверкаю! / Мне дело – измена, / мне имя – Марина, / Я – бренная пена морская.
Кто создан из глины, кто создан из плоти – / Тем гроб и надгробные плиты… / В купели морской крещена – и в полете / Своем – непрестанно разбита!
Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети / Пробьется мое своеволье. / Меня – видишь кудри беспутные эти? / Земною не сделаешь солью.
Дробясь о гранитные ваши колена, / Я с каждой волной – воскресаю! / Да здравствует пена – веселая пена – / Высокая пена морская!» [66]
Впрочем, Цветаевой Бродский обязан открытием для него особого зрения. Она поразила его умением «переворачивать категории привычного познания или ожиданий читателя,
66
Вот мой перевод для английской версии: “One’s made out of stone, / the other from clay, / And I, like а coinage, twinkle! / My name is Marina, my thing is betrayal, / I’m fragile, like ocean’s wrinkle. Who’s cast our of clay, and forged out of flesh / Will rest under tombstones in caskets. / And I am baptized in the ocean’s mesh. / While flying, I break like a basket. I’ll break into pieces by each granite grip, / But will resurrect with new ripples. / So, long live the ravishing lotion – / The jovial foam of the ocean!” I shatter, I smash with my glorious will / All hearts, every net made of steel / And (look at my naughty and sensuous curls!) / I’ll not be the salt of the earth.
67
Brodsky, J. Less. than One. Op. cit. P. 219.
Это зрение, как увидим, будет использовано Бродским в стихотворении «На смерть Элиота» (см. сноску 151). Возможно, имея в виду это зрение, Дэвид Бетея отметит у Бродского «замечательное свойство говорить о настоящем, описывая его отсутствие, то, чего уже нет». Оно станет приемом, «mutates mutandis незаменимым в поэтике Бродского». [68]
Но не за горами было то время, когда для Цветаевой, как когда-то для Ахматовой, было припасено «галантное возражение». Его «галантность», как и в случае Ахматовой, заключалась в том, что под покровом сомнительной похвалы в нем скрывалось откровенное неодобрение. «Слово Цветаевой не строится по логическим законам. Оттого-то ей невозможно подражать», [69] – говорил он, имея в виду (продолжаю я за него), что Цветаева непредсказуема. И эту оценку можно было бы назвать одобрительной, если не знать, что Бродский начал свою поэтическую карьеру с эпигонства Цветаевой, каковым является его поэма «Шествие» (см. сноски 141, 142), и что его отношение к этой поэме прошло те же стадии, что и его отношение к Цветаевой, – от восторга до отторжения.
68
Bethea, D. M. Joseph Brodsky and the Creation of Exile. Princeton: Princeton University Press, 1994. С. 180. Перевод мой.
69
«Помню, однажды я находился под огромным впечатлением от некоторых поэм Цветаевой. И я решил написать стихотворение в подражание Цветаевой <…> И я понял, что мне это не удается, что я должен либо войти в огромный эмоциональный раж (и, полагаю, я не мог его в себе отыскать), либо заполнить этот недостаток синтаксическими средствами, но это было бы своего рода само-отторжением <…> Это было просто-напросто не моим делом. И я понял, что я не могу превзойти ее. И я отказался от этого соблазна». Interview with Аuthor, South Hadley, Mass, 28–29 March 1991.
Получается, что чем прочнее в сознании Бродского укреплялась мысль о собственной неповторимости, тем охотнее он отрекался от влияний поэтов, которыми восхищался в юности. Постепенно Ахматова, Цветаева и даже Оден утрачивали свой статус идеальных моделей, а Бродский чувствовал свое равенство с ними и порой даже превосходство. Это смещение могло строиться по уже упомянутой жираровской модели миметического желания, в которой особую роль играет дистанция. Пока духовная дистанция между идеальной моделью и субъектом достаточно велика (Жирар называет ее внешним посредничеством), субъект готов восхищаться выбранной моделью. Однако по мере уменьшения духовной дистанции (внутреннее посредничество, по Жирару) модель становится соперником и даже врагом субъекта. [70]
70
«Мы говорим о внешнем посредничестве, когда дистанция достаточна для того, чтобы устранить две сферы возможностей, в которых и посредник и субъект занимают центральное положение. Мы говорим о внутреннем посредничестве, когда это расстояние достаточно сокращено, чтобы позволить обеим сферам проникать друг в друга более или менее глубоко». Girard R. Op. cit. С. 9.
При внешнем посредничестве субъект открыто признается в своем восхищении моделью и открыто объявляет себя последователем,
Глава 5
От Эроса к Танатосу
«Сказать, что у Иосифа были сложности с женщинами, было бы литотой <…>. Когда женщина его привлекала, он жил моментом и готов был сказать или сделать все, чтобы ее соблазнить; иногда, может быть, даже сам верил в то, что говорит, – хотя не думаю», [71] – пишет Эллендея Тисли, кажется, разглядев в Бродском сладкоистомного эротомана, без счета рассылающего любовные стрелы. Не сомневаюсь, что зрелый Бродский мог поощрять такое суждение о нем. Но это была очередная попытка создания о себе легенды, ибо, сколько я помню, он сам воспламенялся от вида женщин, имевших репутацию красивых, и терпел одно фиаско за другим.
71
Тисли, Э. Op. cit. С. 42.
Когда-то на вопрос об истории соперничества Бродского и Довлатова я отвечала так:
«Существует устойчивый миф о том, что Бродский имел несчастье встретить в ранней юности роковую женщину Марину Басманову, ставшую его пожизненной Музой. Но что мог предложить сам Бродский Марине Басмановой? В какой мере человек, убедивший себя в том, что мужское достоинство измеряется лишь количеством плотских побед, и больше всего опасавшийся проявления собственных эмоций, т. е. живший в реальном страхе перед каждой реальной женщиной, мог быть чьим-то партнером, а тем более партнером Марины Басмановой, цельной женщины, надо полагать, хорошо знавшей, чего она хочет от мужчины? Ведь никому, кажется, не пришло в голову, что деликатная, застенчивая и артистичная Марина могла стать надежным якорем и удобным капиталовложением для поэта». [72]
72
Интервью журналу “Terra Nova”. 2005 (окт.). С. 8–9.
Разговор о сборнике «Новые стансы к Августе» следует начать с единственной, как пожелал ее представить Бродский, музы поэта Марины (Марианны) Басмановой. Но сам момент инаугурации, как выясняется, требует оговорки.
«Лет за шесть до смерти все стихи, посвященные разным женщинам, Бродский перепосвятил Марине. Было, например (посвящение. – А. П.), Т. Т. или А. А. Он зачеркивал эти посвящения и писал: М. Б.», [73] – делится воспоминаниями близкий друг и наставник Бродского Евгений Рейн.
73
Антология русской классики в переводах Алана Майерса с предисловием Бродского. (A Selection of Nineteenth Century Russian Poetry. Trans. Alan Myers, London: Penguin 1989. Joseph Brodsky: Foreword.)
И хотя Рейн вряд ли мог присутствовать при этих «перепосвящениях», их можно найти в авторских пометах к экземпляру «Урании», подаренному Рейну автором.
Свидетельство Рейна подтверждается и издателем «Урании».
«В 1983 году, когда мы готовили русское издание “Новых стансов к Августе” (сборник стихотворений, посвященных и адресованных Марине), вырисовался масштаб будущей книги – думаю, и ему он только тогда стал виден. В сборник вошли и стихи, посвященные другим любимым, – поэт спокойно объяснил, что “на самом деле” они написаны о Марине или для нее». [74]
74
Тисли, Э. Op. cit. С. 44.
Но то-то и оно, что «на самом деле» все могло обстоять несколько иначе. Рейн цитирует, среди прочих, одну авторскую помету в подаренном ему экземпляре:
«Целая группа стихов в “Урании” связана с Аннелизой Аллевой. Бродский вписал ее имя над “Арией” (1987), страница 109, над стихотворением “Ночь, одержимая белизной” (1987), страница 162, над “Элегией” (1968), страница 188. А к стихотворению “Сидя в тени” (1983), страница 156, он сделал следующую приписку: “Размер оденовского «I сентября 1939 года». Написано-дописано на острове Иския в Тирренском море во время самых счастливых двух недель в этой жизни в компании Аннелизы Аллевой”. Под посвящением той же Аннелизе на странице 162 другая фраза, от имени спускается долгая линия, упирающаяся в продолжение записи: “…на которой следовало бы мне жениться, что может быть еще и произойдет”. Стихотворение, написанное на Искии, помечено июлем 1983 года».
А если музой «на самом деле» уже не была Марина Басманова, почему именно ей было сделано посвящение в «Урании»? Вероятно, Аннелиза Аллева недотягивала до статуса Беатриче Портинари. Ведь муза Данте по определению не дарила поэту ответной любви, а в наших терминах – должна была быть объектом миметического влечения. А муза Бродского была мимической еще и по литературному заимствованию, что было обойдено вниманием исследователями «Урании».
Бродский взял название сборника, как сообщает нам Лосев, цитируя строку «Поклонникам Урании холодной», из пятой строфы поэмы Баратынского «Последний поэт» (1835). Что именно диктовало выбор Бродского и интерпретацию этого выбора Лосевым, узнать уже не удастся. Полагаю, они оба разделяли традиционное мнение о стихотворении как выразившем негативное отношение к ценностям капитализма. Автору «Последнего поэта» приписывалась даже программная позиция журнала «Европеец», в первом номере которого была напечатана статья Ивана Киреевского «Девятнадцатый век», крайне либеральная статья, как мы бы сейчас сказали.