Непрерывность
Шрифт:
Позже чувство ужаса притупилось, а потом и вовсе прошло. Осталось рациональное воспоминание о нем, понимание того, что заглянул во что-то очень большое – больше, чем я сам, и осталось желание понять увиденное.
Поэтому ныряние в озере было средством вызвать какое-то напряжение в душе, легкое брожение, возвратиться к мыслям о глубине и Непрерывности. Мелкая, почти домашняя глубина озера не пугала, но напоминала о глубине океана – это была внутренняя непрерывность глубины как функции закрытости от человеческого взгляда.
Пожив один на озере, я понял, что так долго продолжаться не может. Мне казалось, что я изменил свою жизнь, но оказалось, что все не так просто. Я думал, что если начну рушить свою старую жизнь, то
Было чувство, что я спрыгнул с поезда, который шел не туда, куда надо, но оказался на каком-то маленьком полустанке, и где другой поезд, который идет куда надо, неясно. И куда вообще мне надо? Чего я хочу? Все вопросы зависли где-то над моим озером, и я не видел на них ответов. У меня есть мысль написать книгу, но какую, какой взять сюжет, кто герой этой книги? Книга о Непрерывности – это как книга о жизни: общо и абстрактно, но где завязка сюжета, где интрига? И где я?
Ощущение вакуума усиливалось с каждым днем, оно нарастало, как гигантский надувной шар. Это ощущение было абсолютной противоположностью Непрерывности, оно несло в себе оторванность и депрессивность. Я понял, что нужно срываться с места, оставлять озеро и отправляться куда-то, неважно куда и зачем. Движение спасет, нужно вернуться в жизнь из вакуума, нужно ощутить движение жизни, нужны события. Я вдруг понял одну простую вещь: мы добровольно изолированы от жизни, мы, современные люди, живем в другой реальности. Комфорт заменяет саму реальность.
Все началось очень давно, когда мы поняли, что ходить в обуви намного удобнее, чем босиком. Кто с этим поспорит? Это прогресс. Но это одно из первых отгораживаний от мира, один из первых барьеров: вместо либо теплой и приветливой, либо холодной, каменистой, раздирающей ноги земли мы чувствуем комфорт подошв. На каком-то этапе жизни появились кибитки, в которых человек мог найти защиту от дождя и холода, а совсем недавно – машины с кондиционерами, когда человек просто погружается в свой комфортный микромир.
Этот комфорт обеспечивается корпусом машины, стенами дома, где поддерживается заданный микроклимат, где не надо ничего перетерпливать, переносить, где может быть заданная освещенность, любимая музыка, где все подчинено только одному – не возбуждать отрицательных эмоций. Человек оказывается словно обернутый в прозрачную полиэтиленовую пленку наподобие той, в которую заворачивают колбасу и сыр, чтобы они не обветрились. Интернет позволяет увидеть места, расположенные за тысячи километров, говорить с людьми, находящимися на других континентах, – не нужно никуда ехать, все под рукой. И человек стал изолирован от мира.
И вот его удобный мир существует сам по себе, как новая реальность, а обычная жизнь протекает где-то вне всего этого удобства, и она кажется какой-то устаревшей действительностью. Мир стал внешним как противовес не внутреннему, а окружающему. Я понял, почему люди все бросают и становятся бродягами, понял, почему люди отправляются в путешествия, – они устают от искусственного комфорта, они перестают чувствовать жизнь, они замечают, что их чувства немеют, как отсиженная нога. Из жизни пропадает чувство удовольствия, удовольствие от насыщения, утоления жажды, удовольствие, когда замерз, погреться у живого огня. Конечно, в самой жаре, холоде и голоде нет радости и удовольствия, но есть удовольствие их утоления и устранения. Боль напоминает нам, что мы живы, а когда боль устраняется, то мы радуемся ее отсутствию – и радуемся жизни.
Когда у нас ничего не болит, мы не испытываем голод, холод, жажду, когда все наши желания удовлетворены, мы должны чувствовать себя на вершине счастья, в нирване, но больше всего этот всеобъемлющий комфорт напоминает смерть. И при этом малейшее раздражение,
Я понял, что нужно выходить из этого состояния, это был вопрос жизни и смерти. Нужно просто выйти наружу, вовне, дышать некондиционированным воздухом, не сжиматься внутренне под солнцепеком, чтобы лишь бы перетерпеть жару и поскорее скрыться в тень, а отдаться жаре, как женщине, ощутить ее неизбежность и через эту самую жару (или холод) ощутить во всей полноте текущую секунду, увидеть самого себя на этом солнцепеке, как под увеличительным стеклом, осознать свою силу и свою уязвимость.
Можно сказать, что я взбесился от жира. И это правда. Но дело в том, что это отравление жиром – тоже болезнь, это интоксикация цивилизацией, ведь любое лекарство, даже вода, в неразумных количествах становится ядом. Итак: куда, как и когда? Когда – это понятно, у меня подходит двухнедельный отпуск, за две недели можно обогнуть земной шар. Куда? Да куда угодно. Это неважно. Можно отправиться в Антарктику, а можно в Нью-Йорк. Важно как. Если едешь на край света в комфортном автомобиле, или плывешь на большом круизном лайнере в каюте с видом на океанские просторы, или летишь из аэропорта в аэропорт, то это все равно, что путешествовать на своей кровати, под своим одеялом. Как тогда? Я на секунду задержал дыхание. Ответ был где-то совсем рядом. Я знаю, что существует тот единственно правильный для меня ответ, он где-то в очень поверхностном слое моего подсознания, совсем близко, я его чувствую. Надо чуть-чуть напрячься. Я должен его увидеть, я должен, я должен, я… я… «Ява»! «Ява». Вот оно! Моя «Ява»! Ух, как давно это было. Как давно. Давно – это значит, что это стало стираться из моей памяти, это значит, что я стал постепенно растворяться во времени, стал распадаться, терять частички себя. Вот оно, мое счастливое детство-юность, которое я задвинул в дальний угол чердака, как коробку с ненужной одеждой. Вот оно, мое!
На мотоцикле дорогу чувствуешь лицом: вся пыль, грязь, выхлопы окутывают тебя, оседают на коже; ты часть облака, катящегося с рокотом по поверхности дороги, едва касаясь ее. Земля под ногами летит, шум ветра в ушах создает поразительно устойчивую тишину внутри, и каждая мысль звучит в голове, как эхо в горах.
Ветер – это не какая-то внешняя стихия, а это ты сам, ты и есть ветер. Но главное – это чувство свободы, физическое, мышечное чувство свободы, которое разрастается в просто свободу, Свободу с большой буквы, свободу как фактор жизни. Я любил мотоцикл, я бы сказал, я был помешан на нем, это была зависимость, культ. Вся моя жизнь крутилась вокруг мотоцикла, она ускорялась на мотоцикле, она была окрашена в красный цвет «Явы», она будоражила воображение, стимулировала его, как мифическая муза, вызывала желание что-то делать и куда-то мчаться.
В нем, как в мистическом объекте, сочетались мужское и женское начало: мотоцикл – мужского рода, а «Ява» – женского, и это причудливое соединение благодаря особенностям русского языка придавало мотоциклу эротическое звучание, которое усиливалось тем, что мои девочки-подруги, раздвинув ноги, садились на мотоцикл верхом, не осознавая, а может, подсознательно чувствуя, что мотоцикл есть продолжение меня.
И эта физическая близость, которая невольно возникала, когда они, с раздвинутыми ногами, сидели на заднем сиденье, на сумасшедшей скорости прижимаясь к моей спине, обхватив мою грудь руками, позже выливалась в оголтелый секс – трах, как это тогда называлось. Это не была романтика первой любви, это был юношеский подростковый гормон, выпущенный на волю адреналином езды, хотелось голого женского тела, и они появлялись в достатке на заднем сиденьи мотоцикла. Хотя сейчас все кажется романтичным, с оттенком ностальгии, девочки на заднем сидении вспоминаются словно ангелы-хранители за спиной с распростертыми в стороны руками-крыльями.