Непридуманные истории из жизни Страны Советов
Шрифт:
Неожиданно разгорелась дискуссия по оценке достоинств и недостатков выдвинутых кандидатов на получение квартиры. Аркадий Львович Рябов снова взял слово, заявив, что он отказывается участвовать в дискуссии, так как речь идет о личном его интересе, а что касается его больших заслуг перед партией и в целом перед страной, то они изложены в его личном деле. О них знают все в коллективе, о чем свидетельствуют боевые награды, которыми отмечен его безупречный жизненный путь. Высказав все, что он о себе думает, он с гордо поднятой головой покинул наше совещание. После его ухода мы остались втроем, и решать вопрос стало проще, так как простое голосование определяло конечный результат этого вопроса, который свелся к анализу существующей обстановки. Взвесив все за и против и оценив реальную ситуацию и двадцатипятилетний безупречный стаж Нины Марковны Жуковой в нашем учреждении, ее всеми признанный авторитет и профессионализм, о чем свидетельствовал полученный ею документ ударника коммунистического труда как лучшей по профессии, с учетом сложного семейного положения и невыносимо тяжелых жилищных условий: муж-инвалид, тяжело больная дочь, престарелые родители – все вместе с ней ютились в маленькой 12-метровой комнате. А семья секретаря партийной организации Аркадия Львовича Рябова, которая состояла из четырех человек, проживала в небольшой двухкомнатной квартире. В нашей организации он работал всего десять лет. Конечно, условия проживания Н.М. Жуковой были не сравнимы с квартирными условиями нашего парторга, и я, не колеблясь ни на секунду, поддержал председателя комитета нашего профкома. После голосования я предложил на предстоящей планерке объявить, что согласно утвержденному профкомом списку Нине Марковне Жуковой выделена современная двухкомнатная квартира, и в торжественной обстановке в присутствии всего коллектива вручить ей ордер на эту квартиру. На этом наше совещание окончилось, но открылись
– Спиридон Тимофеевич, – обратился я к нему, – умерьте свой пыл, и не Вам решать, в чем я разбираюсь, а в чем нет. Анонимка – это еще не доказательство. Вы ни в коем случае не додумайтесь непроверенные факты, изложенные в анонимке, обнародовать в коллективе. Успокойтесь, приходите ко мне через час и мы примем правильное решение, как в этом случае поступать.
Возмущенный до глубины души моим ответом Спиридон Тимофеевич был далеко не тем человеком, кто умел и хотел ждать. Он тут же собрал коллектив и провел свою пресс-конференцию, обнародовав содержание анонимного послания. Я в этот момент принимал посетителей как депутат городского совета и поэтому, услышав душераздирающие крики, вынужден был прервать прием, и бросился в комнату, откуда раздавался шум. Открыв двери, я увидел толпу сотрудников и Нину Марковну Жукову, которая мертвой хваткой вцепилась в лицо Спиридона Тимофеевича, который от боли истошно кричал, пытаясь оторвать руки Нины Марковны от своего окровавленного лица. Мне с большим трудом удалось это сделать, и я увел бьющуюся в истерике женщину в свой кабинет. Напоив ее водой и валерианой, я выслушал взволнованный рассказ этой уже немолодой женщины. Суть этого рассказа заключалась в том, что перед началом войны шестнадцатилетняя девушка полюбила своего одноклассника Ильина, который, как и она, как и многие другие в Беларуси, попали в немецкую оккупацию, ведь город Минск был захвачен врагом на шестой день войны, а в 1944 году, после освобождения Минска, Ильин уходил вместе с немцами. Обезумевшая от горя девушка прибежала на вокзал попрощаться с любимым, и кто-то из немецких фотокорреспондентов сделал снимок белорусской девушки в момент прощания ее с Ильиным. В немецкой газете появилась фотография с надписью: «Ничего фрау, мы еще вернемся». Бежало время, складываясь в годы, и Нина Жукова стала студенткой Минского медицинского института, а вскоре в адрес дирекции института пришла анонимка с ее фотографией, вырезанной из немецкой газеты. Советское НКВД открыло дело против девушки, обвиняя ее в сотрудничестве с фашистами. Такие обвинения, как правило, заканчивались длительными лагерными сроками, но везение оказалось на стороне Нины Марковны. Следователь НКВД, который вел дело Нины Марковны Жуковой, влюбился в обвиняемую, понимая, что девушка по своей душевной простоте и неосведомленности явилась на вокзал попрощаться с любимым, не преследуя никакой иной цели, и попала в объектив фашистского фотокорреспондента. За этот свой необдуманный душевный порыв она дорого заплатила, попав в руки чекистов, пройдя пытки, побои и издевательства. Она познала всю правду советской жизни, советской свободы и советской действительности. Чекисты, издеваясь над ней, понимали, что она советской власти не причинила никакого вреда. Вся ее беда заключалась в том, что она полюбила того, кого не следовало. И за что же они ей мстили? А получается за то, что в 1941 не смогли ее защитить, за то, что она по их вине осталась на оккупированной фашистами территории, что это не она, а они, со своим любимым и вечно для них живым Сталиным проспали нападение Гитлера и позволили захватить ее родной город Минск. Ее никогда бы не простили, если бы их сотрудник не влюбился в нее и вопреки воле чекистского начальства, несмотря ни на что, женился на ней. За этот тяжелый по советским меркам проступок он был исключен из рядов коммунистической партии и изгнан на веки вечные из когорты советских чекистов как предатель, нарушивший основы профессиональной дисциплины и этики. Не выдержав незаслуженных обвинений и позора от своих товарищей, он решил застрелиться из своего именного оружия, подаренного ему еще в самом начале войны наркомом НКВД БССР Л.Ф. Цанавой. Вечером, придя в общежитие мединститута, Нина Марковна Жукова обнаружила на полу своей комнаты истекающего кровью своего друга, который был без сознания, и оставленную им прощальную записку на имя начальника НКВД. Она вызвала скорую помощь, и его спасли. В течение двух месяцев ухаживала она за раненым мужем, на всю жизнь оставшимся глубоким инвалидом. Несмотря ни на что, Нина Марковна не оставила своего друга в беде, взвалив на свои женские плечи все выпавшие на их долю житейские заботы. Она с отличием окончила мединститут и постоянно с достоинством несла свой тяжелый жизненный крест, ухаживая за любимым человеком, который в трудную для нее минуту отдал ей, загнанной советской действительностью, свою душу и сердце. В течение 25 лет она работала в санэпидстанции, занималась застройкой и планировкой родного города Минска, проживая в ветхом, стоящем на курьих ножках домишке в двенадцатиметровой однокомнатной квартире со всей своей большой и сложной семьей. Она посвятила всю свою жизнь близким людям, обслуживая своих больных родных, она стала для своей семьи единственной кормилицей. Услышав ее выстраданный жизнью рассказ, я представил себе, как эта хрупкая, уже немолодая женщина рубит дрова, чтобы протопить печку, кормит из ложечки парализованного и навечно прикованного к кровати мужа, помогает и лечит своих стариков-родителей и вносит при этом в строящийся заново прекрасный город Минск свои смелые решения, связанные с планировкой и застройкой города. И она при всем при этом не имеет права на свое маленькое счастье, на собственную квартиру, которая хоть немножко могла бы облегчить жизнь ее близких. С этими мыслями я направился в областной комитет партии, куда был приглашен к первому лицу в связи с поступившей в партийные органы анонимкой, написанной неизвестным «доброжелателем» от имени и по поручению павших под Сталинградом бойцов и офицеров доблестной Советской армии. Первый принял меня сурово, не поздоровавшись и не предложив мне сесть, он гневно нахмурил свои лохматые, рано поседевшие брови и начал свою речь со слов обвинения в мой адрес:
– У Вас нет политического чутья. Как Вы смели? Вы, советский руководитель, которому наша партия доверила большой коллектив, отдать свой голос врагу.
Из его первых слов я сразу понял, что он хорошо проинформирован, владеет фактами и знает все подробности случившегося. В его словах кипела ненависть, он клеил на меня политические ярлыки, обвиняя в пособничестве врагам нашего советского общества. Так что я, незаметно для себя, превратился в обвиняемого. Его желчные слова призывали меня к конкретным действиям. Я, по его мнению, как молодой коммунист должен для себя сделать глубокий вывод в связи со случившимися событиями. Он даже договорился до того, что такие люди, как Нина Марковна Жукова, не имеют права работать в советской стране. А если гуманная советская власть ей такую возможность предоставила, то она лично не имеет права от советской власти ни на какие преференции. И в заключение он добавил, что пусть, мол, живет и радуется, что осталась жива и не сгнила в Гулаге, и всю свою жизнь благодарит за это советскую власть. Я попытался ему объяснить, что она не враг советской власти и ничего плохого не сделала, что она лучшая по профессии в нашем коллективе, что любви не прикажешь, что ей было перед началом войны всего лишь шестнадцать лет. Но он меня грубо прервал. Набычившись и налившись кровью, брызгая слюной, он не на шутку разошелся. Прямо передо мной его алкогольный синюшный нос разбухал глубокими синими прожилками, из его глаз в мою сторону сыпались искры, а голос как будто превратился в раскаленный металл. Он визжал, брызгая слюною прямо мне в лицо: «Говоришь, ей было всего лишь шестнадцать лет? А ты забыл Олега Кошевого, который в этом возрасте создал подпольную молодежную организацию и погиб. А Зоя Космодемьянская, которую фашисты в этом же возрасте пытали и расстреляли?» И закончил он свою пламенную речь пионером Павликом Морозовым.
– Ребенок не побоялся открыть глаза советской власти на противоправные действия родных и близких. Для него советская власть была дороже своих родителей и родственников. За что и был ими зверски убит. А ты, – он перешел в своем экстазе возмущения на «ты», – ты что же, пытаешься защищать шлюх? Видите ли, она хорошо работает. А ты не понимаешь, что у нее, у этой сучки, другого выхода не остается. Она должна хорошо работать,
В заключение своей пламенной речи он вынес вердикт:
– Квартиру этой Жуковой как врагу советского народа не давать. А у нас с Вами разговор еще не окончен, он у нас будет впереди.
С тем я и покинул кабинет партийного вождя областного масштаба.
Придя на работу, я внимательно прочитал еще раз анонимку, вникая в смысл каждого написанного в ней слова. И чем больше я погружался в ее текст, тем явственнее перед моими глазами возникал такой знакомый мне образ Аркадия Львовича Рябова, моего коллеги. Стиль написанного текста мне был очень знаком, так же как и бьющие в самое сердце слова о защитниках Сталинграда, к которым он всегда себя причислял, важно кивая на свою грудь, в которую навечно был вмонтирован орден Боевого Красного Знамени, который после его откровений о себе потерял для меня всякую значимость. Я был убежден в том, что анонимка написана им лично – это ему, стоящему в списке на получение квартиры под номером два надо было любым способом устранить соперницу, что он и сделал. Ну что же, он своего добился, квартиру он получит. Лично для меня его действия и намерения стали вполне понятны. Жаль только, что павшие под Сталинградом бойцы, заплатившие своими жизнями за свободу и независимость нашей Родины, не сумели вовремя разгадать эту ползучую тварь, которая до сих пор от имени их, мертвых, пользуется почетом и уважением в стране победившего социализма под чутким руководством коммунистической партии. Я нисколько не сомневаюсь, что зло будет наказано, и что кара Всевышнего рано или поздно настигнет нашего «героя». Сорняки же, выросшие на советской, насквозь фальшивой идеологии, развенчанные после падения советской власти, стали сегодня достоянием гласности. Вспоминая много лет спустя хамское поведение партийного чиновника областного масштаба, я думаю о том, что мог бы ему с сегодняшних позиций напомнить о несостоятельности его насквозь пропитанных ложью идеологических примеров в лице пионера Павлика Морозова, которые он мне с такой убежденностью приводил в качестве непогрешимых образцов. Пионер Павлик Морозов предал своих родных и близких, и на этом примере откровенного стукачества и человеческой подлости воспитывалась советская молодежь. А чего стоит «героический поступок» Зои Космодемьянской, о котором мы теперь знаем правду. В сорокаградусный мороз девушка поджигала деревенские избы мирных советских людей, чтобы возбудить в них чувство ненависти к фашистам и тем самым активизировать народную войну с врагом. Сами же жители деревни поймали советскую мстительницу и передали ее в руки немцев. Я уж не говорю о порожденных той гнилой идеологией более могущественных идолах, которым мое поколение должно было поклоняться.
То огромное количество узлов, завязанных одной из самых страшных эпох в один большой тугой узел, не развязано и сегодня. Должны пройти столетия, чтобы память о том страшном времени была стерта навсегда. А пока те сорняки, что выросли на той удобренной человеческим потом и кровью земле, перешли в теперешнюю жизнь, прижились в ней и мешают развитию новой жизни.
На моих глазах происходил распад могущественной колониальной империи под названием СССР. Я, наслушавшись за годы жизни советской воинствующей идеологии, ждал от коммунистической партии ответных действий, появления тех героев, которые должны были прийти на помощь разваливающейся и погибающей стране. Это их вспоминал партийный функционер областного масштаба в воспитательной беседе со мной, но ничего этого и в помине не было. Как только коммунистическая партия Советского Союза потеряла графу в советской конституции о главенствующей роли в советском обществе, лопнуло ее могущество, как мыльный пузырь, и ни один руководящий партийный работник не закрыл своей грудью эту амбразуру, как Александр Матросов. Все коммунистические боссы первыми, а за ними и вся партия ринулись, как крысы с тонущего корабля, открещивались от своей причастности к славной и непобедимой коммунистической партии, позорно покидая поле боя. Ни один первый секретарь не умер на пороге своего кабинета, защищая свое право быть руководящей и направляющей силой. Никто из партийных боссов не взял в руки оружие, отстаивая интересы партии. Я вспоминаю, как приехав в один из райкомов партии Беларуси, встретил там своего хорошего знакомого первого секретаря, который остался один в здании райкома на правах охранника здания и имущества райкома. Он в течение недели умолял всех принять на баланс здание райкома и находящиеся в нем ценности. Его голос охрип от напряжения, он остался один во всем здании, а его верный коммунистический коллектив весь разбежался. Такова правда жизни, от нее никуда не уйдешь. Нужна она кому-нибудь или нет – время покажет. Что выросло из советской коммунистической идеологии, то выросло.
Но вернемся к Нине Марковне Жуковой. Узнав правду ее жизни, я все же решил помочь ей получить квартиру. Обдумывая свои дальнейшие действия в этом направлении, я вспомнил, что ко мне как-то раньше как к главному санитарному врачу города обращался директор завода медицинских препаратов с просьбой разрешить расширение существующего здания завода, и мы, изучив его предложение, отклонили его, так как завод находился в центре города, и его дальнейшее расширение, по нашему мнению, было нецелесообразным. Однако случившаяся неприглядная история с Ниной Марковной Жуковой подтолкнула меня на решительные действия иного плана. Я решил исполнить просьбу директора завода при условии сноса стоящей на пути расширения завода маленькой избушки, в которой со всей своей большой семьей бедствовала Н.М. Жукова. Ровно через полгода после этого ее избушка была снесена, а взамен она получила полногабаритную квартиру, в которой, к сожалению, ей самой было отпущено судьбой прожить всего два года. Что касается нашего героя, то получив квартиру и шумно отметив новоселье, он был призван на шесть месяцев на военные сборы. И мы с ним встретились лишь спустя полгода после описываемых событий. Он вошел в мой кабинет, предварительно постучав. Меня удивила его нерешительность, я бы даже сказал стеснительность, его движения в сторону моего стола были робкими. Он стоял у порога моего кабинета, как провинившийся школьник, и только после моего настойчивого приглашения подойти поближе он деликатно, бочком, подошел к моему столу. Я не поверил свои глазам. Передо мной стоял Аркадий Львович Рябов, немного сгорбившийся и какой-то изменившийся. В глаза сразу бросался отпечаток усталости, я бы даже сказал неудовлетворенности на всей его фигуре и лице. В нем отсутствовал тот лоск, к которому мы все привыкли за долгие годы общения с ним. Сразу навскидку трудно даже было сказать, что с ним произошло. И лишь только внимательно присмотревшись к его лицу, я увидел, что с него исчезла та нагловатая улыбка, которая была так неприятна. Его голос потерял вальяжность, раскатистость, а самое главное, из него исчезли поучительные нотки, которые всегда сыпались на собеседника, как из рога изобилия. Говорил он на этот раз мало. Мне показалось, что за эти полгода, что мы с ним не виделись, на военных сборах с ним произошли какие-то события, которые оставили на его облике столь явные отметины. Для того, чтобы разобраться в том, что же с ним произошло, необходимо было, как я понимал, отметить его благополучное возвращение. Я предложил ему вечером сразу же после работы, как обычно в старое доброе время, собраться в Городском доме санитарного просвещения за круглым столом в той же компании, и он сразу же согласился.
Рассказ четвертый. Служба на флоте
Мы давно не виделись, но наше застолье на этот раз началось не с приветственных слов, а как пьянка самых закоренелых алкашей. Мы, молча, не чокаясь, поглощали спиртное и терпеливо ждали от нашего героя очередной исповеди, так как весь его необычный вид и те изменения, которые произошли во всем его облике и в поведении, свидетельствовали о том, что он переживает какое-то внутреннее потрясение, причина которого известна пока что лишь ему самому. В этой ситуации только сам наш герой лично мог прояснить нам свое теперешнее состояние, поэтому мы с нетерпением ждали от него очередных откровений. Наконец он созрел для разговора. Прервав затянувшееся молчание, он сказал:
– Интересно, так долго не виделись, а все молчат, как будто воды в рот набрали. Ведь прошло целых полгода, как мы расстались. Я скажу Вам, шеф, откровенно, что от Вас такого свинства по отношению к моей персоне я не ожидал. Вы мне скажите, чем это я заслужил, находясь в рядах Советской армии, что в мое отсутствие, без меня, меня переизбрали. Я за время нахождения в Военно-морском флоте СССР потерял должность секретаря партийной организации. Как Вам это нравится? Я Вам заявляю, что это так не оставлю и как честный коммунист буду писать во все органы, жаловаться на Вас и дойду до ЦК КПСС, но свое доброе имя восстановлю.
Он раскраснелся, глаза его горели ненавистью ко мне, они метали в мою сторону гром и молнии и отражали весь трагизм произошедшего события. Я только сейчас понял, что потеря им партийной должности в его понимании являлась для него крахом, ибо теперь он потерял власть над людьми, а для него потеря власти означала полную гибель и моральную, и физическую. Перестав быть партийным руководителем, он лишился права заходить ко мне, как хозяин, диктующий мне свои правила поведения. Ведь до этого он никогда не стучал в дверь моего кабинета и не спрашивал разрешения войти. Именно с этого момента, потеряв партийную должность, он превратился в обыкновенного фельдшера, помощника санитарного врача, которых тьма. Он лишился возможности командовать и поучать жизни работающих с ним рядом сотрудников. Вот в чем крылись перемены его поведения и душевного состояния, а градус принятого на его душу спиртного выбросил в мой адрес накопившийся в нем яд и в очередной раз обнажил его сущность. Я спокойно встретил приступ его агрессии словами: