Неприкаянность
Шрифт:
стихает вдалеке,
и оседает, словно пыль
в зажатом кулаке.
Ты знаешь: этот пульс в ночи,
твой дом и мир вещей –
чужие, чуждые, ничьи,
ничье.
И ты – ничей.
А в комнате твоей темно (Вечер)
и пусто. Ты и тень.
Лишь запылённое окно
хранит минувший день.
Глаза, не знающие слёз,
уже к исходу дня
рассохлись, как кора берёз,
лишённая дождя.
И только губы, навсегда
устав
чуть шевельнулись и тогда
сложились в слово «ты».
Приходит утро.
оконной. Прежние сомненья.
Свет возвращается на круги,
как вор – на место преступленья.
В нору упрятанное «я»
минует ложь и нечистоты –
погибшее для бытия,
оно пригодно для работы.
Жизнь возрождается в мозгу,
шумит, бесплодно душу гложет.
Она иною быть не может.
И я иною – не могу.
Пер. Ефим Бершин
РЕЗУЛЬТАТ
Говорить?
Тогда – о том, что случилось.
Что сквозь пальцы, как ящерица, ушло-
Просочилось и суглинистым илом
Навеки в сердце пришло-залегло.
Говорю с тобой в этот зимний полдень.
Ты не слышишь, но в том вини не меня.
Говорю из страны, где в имперском золоте
Тлеют дни, а не страхи дня.
Говорю – как вода говорит с дуновением.
На душе моей – несходящая рябь.
У тебя и рифмы в стихотворениях
Плывут, как из раны кровь, – говорят.
Говорю с тобой, – как больные с болью.
Я одна. Вокруг – тишина одна.
Говорю – как во время того застолья
Говорили при Нём с бокалом вина.
Говорю с тобой – как журавль сказал бы,
Что ему не лететь: подбили крыла.
Говорю строкой печали, – не жалобы.
Говорю слова – как вершат дела.
Я слагаю их из последних звуков.
Говорю тебе – говорить спешу.
Ибо вижу нож. Ибо вижу руку.
Говорю с тобой. Остальное – шум.
Пер. Нодар Джин
ДЖАЗОВЫЕ ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ СЧАСТЬЯ
Вот же она.
Этих дней благодать.
Тебя, покорившуюся порядку,
пришла, наконец, пора награждать.
А если порой тебе чуточку гадко,
и даже не чуточку, – как в лихорадке,
трясёт, то вспомни слово "плевать"!
Плевать – если совесть, как сонный угорь,
молчит, забившись в далёкий угол.
Когда шевельнётся, – топи в текиле.
Сопли же разведи
Шесть пополудни. Приходишь с работы.
Смердящей, как тухлый кусок антрекота.
А небоскрёбы анфас или впол-оборота
смотрятся армией аистов, жадных уродов,
выклевавших уже и твоё лицо
вместе с пространством, которое налицо.
Безликая, утром по коридоров
промытым кишкам ты идёшь до упора, –
рабочей каморы, в которой – заборы.
За каждым забором сидят крохоборы
и вводят в ячейки числители-дроби
в дезинфицированном ознобе
от той лихорадки, всеобщей мечты,
где знаменатель – успех, не ты.
Вернёмся к шести. Из времени хода
нет. Окно. Дома. Переходы.
Неровные рифмы стучатся в виски,
как позже в накуренном баре – хлопки
джазовых ритмов. Напротив в пролёте
дом над собой насмехается вроде:
Что я – строенья того отраженье
или мираж при нормальной погоде?
Тираж бесконечен. Повтор. Возвращенье.
Сплошное клонирование в природе.
Реальность сдаётся. Я тоже в смятеньи,
себя примечая в любом пешеходе.
Сурдинка вцепилась в трубу… Полуржавые звуки
к полуголой стремятся певице, раскинувшей руки
и подпевающей музыке сиськами, – трюки,
от коих влажнеют глаза у подростков и брюки.
Влажнеет, увы, и певица, – поёт и слезится:
"От прежней меня осталась только частица…"
А ты отвечаешь ей строго, прищурив око:
"Побойся бога, тебя и не надо много!"
Рассвет приносит онеменье от стыда:
ты стала чудищем. Значенье
стыда и в том, что страшная беда
пришла, – души ожесточение.
Душа засохла, как невыброшенный сор.
И сжалась, как измученная птица.
И суд твой над душой твоею скор:
«Она для жизни больше не годится».
Но, угодив в силки существования,
в коловорот из фактов, аксиом,
она живёт уже без имени-названия,
как обобщение под проливным дождём…
О, если б удалось хоть на мгновение
сбежать от страхов ей и запаха гниения
всего и вся… Когда б умела
она вернуть глазам слезу… Когда бы смела
похерить сущее, поверить снова лжи,
хоть ложь сдаёт с годами рубежи,
робея перед правдою… теперешней.
Сталь. Сталь ещё. И снова сталь в оправе стали. Перечень
продолжен камнем серым. Серым камнем. Серым.
Ты избрала его не из любви, – из недоверия
уменью быть одной. Из недоверья слову.