Неприкаянные
Шрифт:
Айдос сказал:
Город каракалпаков — вот с чего начнется слава Ерназара и выполнение заветов предков. Пока будет расти сын Мыржыка, пусть растут и стены города.
Орынбай, этот переменчивый мангит, не замедлил бросить в старшего бия кусок сухого кизяка:
— О себе думаешь, Айдос.
— Нет, я думаю о вас, бии, о детях и внуках ваших. О тех думаю, чьи отцы век назад, в годину белых пяток, когда джунгары согнали народы с родных мест, ушли в страну афганов или в Китай. Если захотят люди эти присоединиться к братьям своим, где они их найдут, где обретут родину?
— Каракалпакское ханство,
— Называй, как умеешь. Лучше назвать родиной, землей каракалпаков, — ответил Айдос. — А земля лежит вокруг города. Город вроде шапки нашей — кураша. Без кураша каракалпак — не каракалпак. Я думаю, и гостям, откуда бы ни прибыли, приятней остановиться не в степи, а за стенами города. Расстелить коврик для молитвы не у куста джангиля, а у алтаря мечети. Встретить Ерназара, первенца Мыржыка, не на перекрестке дорог, а на пороге дома. Пусть же растет город каракалпаков вместе с Ерназаром.
— Сто лет Ерназару! — снова крикнули гости. Тысячу лет Ерназару!
Путаться стали мысли Мыржыка. Говорил ли старший бий то, что следует говорить на празднике? Вроде славил сына его — и в то же время себя славил, дело свое. Люди кричали: «Сто лет Ерназару!», а выходило — тысячу лет городу каракалпаков, ханству каракалпакскому! «Зря избрали Айдоса главным на празднике», — подумал Мыржык. Устроил той Туремурат-суфи, а хозяйничал старший бий. Поворачивал степняков не в сторону кунградского ханства, а в сторону каракалпакского ханства. Город суфи заменил степным городом. Это он только называет его домом Ерназара. Дом-то будет Айдоса.
Словами о ханстве каракалпакском Айдос не насытился. Мало ему оказалось ханства. Заговорил о доброте людской. Хитро заговорил:
— Дом Ерназара будет гостеприимным домом. Слышали, дорогие, как утром плакал первенец. Плакал громко, потому что медленно съезжались мы на его праздник. Торопил гостей Ерназар. А когда начался той, замолчал. Мы спросили у отца малыша, славного степняка Мыржыка: что успокоило его сына? Он сказал: подарки гостей. Каждый из нас подарил первенцу люльку. Казахи — казахскую, туркмены — туркменскую, каракалпаки — каракалпакскую, узбеки — узбекскую, русские — русскую. Какая же из них пришлась по душе Ерназару? «Все», — ответил славный степняк Мыржык. Мать Ерназара, дочь мудрого Есен-гельды, уважая гостей, дала возможность сыну своему подремать в каждой люльке. Вроде в наших руках спал малыш. В родных, добрых руках.
Не сразу уловили степняки, куда ведет их своими речами гладкими Айдос. Хороши были слова. Суть, однако, оказалась колючей. Звал-то старший бий опять в каракалпакское ханство. И было это ханство по желанию Айдоса раем для людей.
— Пусть останутся наши руки добрыми, пока растет Ерназар. В добрых руках он и сам станет добрым. Праздник в честь него назовем Днем взаимного уважения. День станет неделей, неделя месяцем, месяц годом. Покой воцарится в нашей многострадальной степи.
Такими словами закончил свою речь Айдос. Удивил ими так, что онемели все, кто сидел вокруг костра. Дурманом вроде опоил их старший бий. Что наплел? Покой в степи. Вечный покой. И это тогда, когда ножи у всех наточены, копья заострены, арканы сплетены и руки чешутся — подраться бы! Разорить соседа,
Остановить бы его, крикнуть: «Что дурманишь головы степнякам! Нет покоя на земле. И не нужен покой людям!» Да не кричится. Глупые степняки уши развесили, рты пооткрыли, пьют этот дурман, как молоко те лята. Гости тоже сосункам уподобились. Соглашаются с Айдосом, головами покачивают, языками поцокива-ют — довольны. Тут не остановишь Айдоса. А остановишь, так недругом прослывешь, возмутителем спокойствия.
Хочется биям отрезать язык Айдосу. Ой как хочется! Но никто нож не вынимает, даже разбойный Орынбай. Молчат бии, зло посапывают, лишь в мыслях укорачивают язык Айдосу.
Маман-бий, правда, такого и в мыслях не держит. Ему День взаимного уважения не в тягость. Пусть будет покой. Только не Айдос, не Хива, не Бухара, не Кунград установят его. Слабы, вероломны, эгоистичны они. Иная сила нужна…
И Маман-бий добавляет к сказанному Айдосом:
— Добры наши руки, верно, Айдос-бий. Но не всё мы можем сотворить ими ради блага степи. Пусть же сотворит это Ерназар: выполнит завещание предков наших. Тропа в Россию еще не заросла. Доброго коня и доброе седло Ерназару даст степь.
«Этот Маман-бий не умнее простых степняков, — подумали бии. — Дурман его хоть и не такой едкий, как у Айдоса, но все же дурман. Россия живет своей заботой, и нет ей дела до каракалпаков, и далека она. Доскачет ли Ерназар до нее — неизвестно. Мы-то не доскачем наверняка. Разговором же о России обидим Бухару, Хиву. Обидим великого суфи, устроившего этот праздник. Простит ли нам правитель Кунграда опрометчиво сказанное? Ой не простит! Потому остановить надо говорливого Мамана».
— Айдос-бий, правом главного восстанови порядок тоя, — сказал Кабул. — Лица гостей повернуты в сторону сказителей. Иные речи нам хочется услышать на празднике.
— Да, да, — поддержал Кабула Орынбай. — Это не холм совета биев, это холм Ерназара. Пусть звенят кобызы и дутары, пусть звучат песни! Усладим свои сердца словами прекрасными!
Вскипел Айдос:
— Есть ли слова прекраснее, чем слова, сказанные во славу своего народа, во славу родной земли! Ими надо услаждать сердца, дорогие бии. — Он повернулся к сказителям, державшим в руках кобызы и дутары: — Воспойте народ, воспойте землю родную, златоустые.
— Э-э, — проворчал Орынбай, — портит праздник нам этот Айдос.
И многие поняли его слова. Не давал Айдос биям погулять так, как душе хотелось. Норова показать не давал. Внутри-то у биев все бурлило, рвалось наружу, как в нагретом котле. А крышку Айдос придерживал.
«Все зло от него, — думал Орынбай. — Мало я сделал, что угнал его скот. Надо было аул спалить».
Запел первый сказитель. Кобыз каракалпака стонал, а сам каракалпак будто плакал. Над горькой долей степняка лил он слезы. Плакали степняки, жалея себя искренне. Лишь Айдос не плакал. Хмурый сидел, покусывая кончики усов и поглядывая исподлобья на певца. О народе пел поэт, да только безрадостной была эта песня. Нет и лучика надежды в ней.