Неприкаянные
Шрифт:
Так, дедушка-бий.
— Ярма, значит, снимать не надо. Ярму-то кто завидует…
Хотел сдержать злость бий, а не смог. Вспыхивали гневом глаза, насупились, как у филина, брови. Так бы, кажется, и испепелил взглядом своим огненным стремянного Айдоса.
Робость охватила Доспана. Пожалел он, что пошел наперекор бию, однако отступать не умел. Упрямство сидело в нем и порой показывало свои острые рожки. Вот и сейчас они выглянули:
— Верблюжий чекпен на теле, золототканый на душе. Его как снимешь?
— Э-э! — поразился
Конь, остановленный бием, нетерпеливо подергивал повод: на пороге дома для чего, мол, задерживаться? Пегий Доспана тоже беспокойно водил ушами, ловя привычные звуки аула: манили они его.
Тронул коня Айдос. Прежде чем тронуть, сказал стремянному:
— Пася скот, человек пасет и мысли свои. Так, что ли?
Сказал стремянному, а обратился-то к себе, к своему сердцу, которое все томилось сомнениями и тревогами. Есть ли мудрость в словах юного Доспана? И его ли это мудрость? Не отца ли, слепого Жаксылыка? Тот в темноте вечной думой тешил себя. Мрак чем осветишь? Мыслью только.
И еще спросил себя Айдос, погоняя и без того торопящегося коня: «Сумею ли снять золототканый халат с души своей? В халате ханском примут ли меня степняки?»
Спросил и стал ждать ответа сердца. Не ответило оно Айдосу, хотя и было всегда послушным. И понял Айдос: сердцу-то хорошо в золототканом халате. Ханское дорого ему. «Прав, значит, Доспан: не снимешь ни с души, ни с плеч ханский халат… Не Мухаммед Рахим, видно, надел его на меня, а сам всевышний».
26
Не снял с себя золототканый халат Айдос, не смог снять. Да и Мухаммед Рахим-хан не позволил бы скинуть с плеч то, что было им подарено. А дарил правитель Хивы с умыслом: в парче-то сердце степняка изменится, податливым и угодливым станет. Не дикими порывами тешить себя будет, а тихим и сладостным томлением.
Ждал этой перемены Мухаммед Рахим-хан долгие месяцы. Посыльные хана, рыща по степи каракалпакской, не находили следов перемен в желаниях и намерениях Айдоса. Не находили и честно признавались в том правителю священной Хивы. Решил хан, что мало для старшего бия халата, хоть и с золотым воротом он.
Еще спала вода весенняя и подсохли тропы степные, в ауле Айдоса появились люди хана: двое на конях, двое на ослах. Те, что на конях, одетые в дорогие халаты, объявили старшему бию:
— По велению великого хана на твоей земле, Айдос бий, должен быть возведен город. Помнишь ли ты обе щание Мухаммеда Рахима и его визиря Кутлымурат инаха?
— Всевышний не отнял у меня памяти. Живу надеждой повелителя правоверных. Да пошлет ему аллах многих лет жизни!
Айдос дважды поднялся и дважды присел, приветствуя дорогих гостей.
Джигиты во главе с Доспаном помогли посланцам хана спешиться и ввели их в бийскую юрту.
Пока гости устраивались на паласах и курпачах, Айдос объяснял сбежавшимся аульчанам:
— На нашей земле будет
Люди тоже смеялись, тоже поднимали руки, хотя не знали, что за город должен быть на их земле, и счастье ли это — иметь свой город?
— Идите и расскажите всем: строится город каракалпаков! Скачите в аулы, в ближние и дальние, кричите на всю степь: наш город! Наш город! Тысячу лет быть ему, городу!
Весь день и всю ночь он повторял это: «Наш город!» Потчуя гостей, советуясь с ними о ширине и высоте стен крепости, размере дворца и главной мечети, он вслух или про себя произносил: «Наш город!» Да и поправлял зодчих, когда они упускали это слово, называя будущую столицу каракалпаков просто городом. Старшему из гостей подсказывал, повторяя его мысль и добавляя свое «наш». Когда тот сказал: «В городе будет двое ворот: одни в сторону Хивы, южные, другие в сторону Жанадарьи, северные», — Айдос повторил:
— В нашем городе будет двое ворот. Через одни будем впускать караваны из хивинского ханства, через другие — из русского и казахского ханства.
Когда старший зодчий сказал: «Мечеть поставим у южных ворот, чтобы гости-мусульмане видели, где им совершить утренний и вечерний намаз», — Айдос повторил:
— Нашу мечеть поставим у южных ворот.
Так он утверждал будущее — как свое, как общее, и хотел, чтобы поняли это посланцы великого хана и там, в Хиве, внушили повелителю: «Не считай новый город просто городом, подвластным хивинскому ханству, считай вольным городом каракалпаков. Называй его городом степняков, городом Айдоса, а не городом Мухаммед Рахим-хана».
Ночью Айдос мечтал. Строил мысленно стены крепости, дворец строил. И радостная это была работа. Стены-то возводились легко, мгновения какие-то нужны были всего лишь, чтобы поднять минарет или поставить купол на мечеть, голубой как небо, купол с золотым месяцем на маковке. Ночи хватило и на перестройку города. Не все нравилось из сотворенного Айдосу. Сделав поначалу улицы прямыми, он в полночь повел их кольцами вокруг дворца, а сам дворец поставил на насыпной холм. С балконов дворца теперь был виден город, а из любого дома — дворец.
Бессонная ночь не утомила Айдоса. Творя радостное, разве устанешь! Утром он вышел к гостям свежий, помолодевший, веселый, будто в самом деле построил город, мечту свою осуществил.
— Наш бий так радостен, — сказал старший зодчий, будто на плечи его опустилась птица счастья.
— Опустилась, опустилась, — ответил смеясь Айдос. — И послал ее великий Мухаммед Рахим-хан, сдержав слово, данное бедным степнякам.
Старший зодчий не слишком, видно, чтил хана и не больно восторгался его человеческими достоинствами, потому что не закивал одобрительно, выслушав похвалу в адрес Мухаммед Рахим-хана, и счел нужным добавить к имени правителя Хивы имя его визиря.