Неприкосновенный запас (Рассказы и повести)
Шрифт:
Седая женщина с безучастным видом смотрит на меня и не то что не узнает меня, а как бы совсем не видит.
– Здравствуйте, я пришел, - бормочу я.
– Вторая дверь направо, - произносит женщина и уходит, растворяется в бездонной тьме коридора.
Я иду за ней, рукой нащупываю двери. Первая. Вторая. Стучу. Ответа нет. Открываю дверь и вижу девушку, стоящую спиной к двери в эмалированном тазу, - худенькую, вытянутую, босоногую, вообще нагую. Она льет себе на плечи воду, которую черпает из ведра, что дымится рядом на круглой печке-"буржуйке". Вода течет по узким плечам,
И вдруг Тамара чувствует, что в комнате кто-то есть, и сразу скрещивает на груди руки и опускается на колени.
– Кто здесь?
– Это я, Тамара.
Узнала мой голос, но не верит. Опасливо поворачивает голову и рассматривает меня через плечо. То ли не признает меня, то ли не радуется, потому что отучилась радоваться. Смотрит на меня, как на призрак, не верит в реальность моего появления.
И вдруг, как бы очнувшись, восклицает:
– Борис! Закройте глаза! Вы живы?
Тамара опускает голову, прячет подбородок в руки. Шея краснеет.
Я честно закрываю глаза и говорю:
– Я жив, Тамара.
– Вы закрыли глаза?
– Закрыл.
Слышно бульканье воды. Торопливое. Вода шлепается на пол.
– Как хорошо, что вы живы!
– Она снова произносит слово "живы", ей нравится произносить его.
– Вы живы!
– И снова булькает вода.
Я чувствую, что ей трудно мыться. Обессилела она от такой нагрузки. Вода все чаще проливается мимо, не попадает куда нужно. Плюхается на пол маленькими озерцами.
– Вы не открыли глаза? Мама ужо вторую неделю как умерла... в больнице, - говорит Тамара.
– Как вы очутились в Ленинграде?
Я стою у окна и смотрю на улицу. И замечаю, что во многих окнах люди. Я подумал, что на улице что-то происходит, раз все смотрят в окна. Но потом понял - солнце. Оно слегка греет сквозь стекло, еле-еле, но греет. Словно не дозрело, раньше времени запущено в небо. А может быть, оно теперь всегда будет таким, пережив блокадную зиму, наше бедное ленинградское солнышко.
– Сейчас расскажу, - говорю я и подхожу к Тамаре. Она уже одета.
– Я очень худая?
– спрашивает девушка.
– Балерина и не должна быть полной, - отвечаю я.
Она пропускает мои слова мимо ушей и говорит:
– По-моему, я худая, как старуха. Мне так стыдно!
– Глупости!
– резко говорю я.
– Как хорошо, что вы живы... Борис, - снова повторяет Тамара.
– Что вы на меня так смотрите? Я очень изменилась?
– Я о тебе всегда думал, - говорю я, не сводя с Тамары глаз.
– И когда мне было особенно трудно... думал. Мне кажется, что я тебя много лет не видел.
Я тихо засмеялся.
– Что вы смеетесь?
– От радости.
Некоторое время мы сидели молча. И вдруг
– Боря, я ухожу на фронт.
Я был готов к этому, и все же мне стало горько.
– Я думал, мы с тобой никогда не расстанемся, - тихо произнес я.
– Но ведь вы сами вернетесь туда.
Вечером мы с Тамарой шли за Шуриком. В моем списке против фамилии Шурика Грачева стоял крестик. Значит, он есть, жив. И может быть, будет с нами.
Тамара, не отставая, шла рядом со мной. Ее маленькая головка была скрыта под большим платком, и я видел только аккуратный нос, щеку и прядь волос, которая выбилась наружу и тут же покрылась инеем.
Я поймал себя на том, что нынешняя Тамара, осунувшаяся, со складками у рта, бесконечно дорога мне... Может быть, даже дороже прежней, довоенной. Странное беспокойство овладело мной. Что случилось с ней? Что случилось со мной? Тамара шла рядом, и во мне живительным родником забилась радость. Невнятная, неосознанная радость...
И тут Галя, моя сегодняшняя ученица, маленькая балерина Галя, сказала:
– Вы любили ее не как младшую сестренку... Вы любили ее...
Я внимательно посмотрел в глаза Гали: что такое она говорит?
– Я любил ее, как младшую сестренку, - твердо сказал я.
Но Галя не поверила мне, покачала головой.
Я прошелся по комнате. Подошел к станку. Взялся руками за поручень. И, закрыв глаза, прижался лбом к леденящему зеркалу.
– Самое страшное заключалось в том, - сказал я, не открывая глаз, что артистов балета в городе не было: одни ушли на фронт, другие обессилели, третьи погибли... Каждый день я заходил в Ленэстраду, и мне отвечали: "Пока нет". И я вдруг понял, что это "пока" будет длиться вечно. Командировка кончалась, а приказ полкового комиссара не был выполнен.
Шурика не оказалось дома. Уже три недели, как он был в больнице. Упадок сил, дистрофия...
В темной прихожей нас встретила бабушка. При свете коптилки я увидел, что вся прихожая заставлена пустыми птичьими клетками.
Я достал из кармана пачку пшенного концентрата - мешок был таким тощим, что я уже не носил его с собой, - и попросил передать Шурику.
Пусть, когда поправится, придет во Дворец пионеров, будем выступать в госпиталях.
9
Домой я вернулся, когда уже было темно. И уже в коридоре услышал голоса. Ребята о чем-то оживленно говорили. Я приоткрыл дверь тети Валиной комнаты и увидел их, сидящих вокруг камелька. Их лица при свете коптилки казались еще старше и изможденней, голоса звучали глухо, как чужие.
– Мне, пожалуйста, паштет из рябчиков и перепелок.
– А паштет из гусиных печенок не хочешь?
– Нет, я заказывал его вчера.
Кто-то за столом усмехнулся. Но его никто не поддержал.
– Мне форель тушеную с мадерой и раковым соусом.
– А ты знаешь, из чего делают раковый соус?
– Из раков?
– Нет, из ракового масла.
Ребята не просто называли различные блюда - и откуда им, ребятам, знать про соус из раков и паштет из рябчиков!
– они передавали друг другу увесистую книгу, листали ее и читали про эти необычные блюда.