Непримкнувший
Шрифт:
Тито был неуступчив в том, что надо установить отношения полного равенства и невмешательства КПСС в их дела, покончить со сталинизмом, когда всё предписывалось и приказывалось. Тито шел только на это. Хрущев, когда начались беседы с Тито с глазу на глаз, говорил мне: никак не хочет он принять наше руководство, нашу руководящую роль в коммунистическом мире… Я сказал: Никита Сергеевич, не нужно нам претендовать на лидерство, когда пришли сюда примиряться, не нужно настаивать на лидерстве. Так мы с Карделем написали эту декларацию, которая и сейчас иногда вспоминается — о нормализации отношений.
Потом пригласил уже Хрущев Тито, он приехал в Москву, и за несколько дней
Так состоялось мое назначение. Но в отношении Тито у Хрущева было то же, что с Мао Цзэдуном. Та же эволюция: сначала примирение, добрый шаг, а потом опять: Тито оппортунист, реформист и так далее. Как при таком можно было с ним работать?
Так что возвращаясь к вопросу об антипартийной группе и о возврате к сталинизму — такова была реальная картина.
Но после пленума… тут уже стало нагромождаться всё. Хрущев, конечно, знал, что я к 37-му году никакого отношения не имел, ни к каким репрессиям, это составляло мой главный политический капитал — вот почему и появилась на свет эта формула: антипартийная группа в составе Молотова и проч., и примкнувшего к ним Шепилова.
Вот так я и стал «примкнувшим», то есть «беспринципным», это словечко Хрущев писал в обращении. А его прихвостни Сатюковы, Ильичевы, Федосеевы потом уже обвинили меня в том, что я-де посчитал расклад голосов, чтобы стать на сторону большинства, но просчитался.
Корр.: Так как же всё-таки это было?
Д. Шепилов: Кто-то позвонил и сказал, что сегодня будет заседание в четыре часа… Ну да, назначено было заседание Политбюро.
Корр.: То есть и тема, и само заседание были для вас полной неожиданностью?
Д. Шепилов: Не совсем так. Вопрос давно назрел, что нужно собраться и обсудить Хрущева. Кто назначал время, место и так далее, не знаю; когда я пришел, все были уже в сборе, только ещё не было Жукова. Ас Жуковым мы обычно сидели рядом, у нас с ним были очень близкие отношения, он резко был настроен против Хрущева. Поэтому когда «Огонек» вытаскивает портреты Хрущева с Жуковым, это пропаганда. Хрущев же в это время порочил армию, говоря: если бы майор стал свинарем, то тогда ему цены бы не было, раздули, мол, армию, для чего это нужно… Жуков возмущался, что Хрущев ничего не понимает.
И вот я пришел, смотрю, нет только Жукова (он через пару минут появился).
Хрущев начал было: я предлагаю…
Маленков: подожди, Никита Сергеевич. Товарищи, я предлагаю, прежде чем приступить к текущим вопросам, обсудить вопрос нарушения коллективности руководства товарищем Хрущевым. Дальше уже невозможно совершенно. А раз это так, я предлагаю: неудобно Хрущеву вести это заседание, я бы на его месте не председательствовал.
Хрущев встает и разводит руками: пожалуйста, пожалуйста! Он уже всё знал, конечно, Серов ему доложил.
Маленков: я предлагаю, чтобы председательствовал Булганин.
Булганин садится за председательский стол: товарищи, ну чего здесь — все факты вы знаете. Невыносимо. Мы идем к катастрофе. Всё стало решаться единолично. Мы вернулись в прежние времена.
Стали
Он — знаток всех вопросов, он докладчик на пленумах и прочее по всем вопросам, промышленность ли, сельское ли хозяйство, международные дела, идеология — всё решает он. Причем неграмотно, неправильно.
Вот тут Хрущев бросил мне реплику: сколько лет вы учились? Я отвечаю: я очень дорого народу стоил. Я закончил десятилетку, четыре курса университета, аграрный институт…
Я ещё сказал, что полностью разделяю линию партии, у меня нет никаких расхождений с ней, но целый ряд мероприятий, вопросов, международных и внутренних, которые есть, — по ним я говорил с Никитой Сергеевичем, пытался убеждать, ничего не вышло, ничего не воспринимается, а дела идут всё хуже и хуже.
И я начал перебирать один вопрос за другим. Может быть, чересчур темпераментно.
Коснулся я ещё одной темы. Очень большую роль в этом деле Серов сыграл; это подлый, гнусный тип, один из заместителей Берии раньше — он стал председателем КГБ. И стал фаворитом у Хрущева. Мы в Китай — он с нами в Китай; в Китае он сидит где-нибудь в уголке, и вот Хрущев ему: Иван Александрович, что это такое — суп теплый; что, нельзя горячего борща, что ли? И Серов вприпрыжку идет улаживать… И это — преемник Дзержинского!
Он делал подлые дела, и на пленуме Булганин сказал: у меня в доме перекопали всё за одну ночь, пока меня не было, Серов провел везде свои провода. Булганина поддержали: и меня подслушивают, и меня!
И я об этом говорил. Упомянул Фурцеву. Дело в том, что Фурцева до этого ко мне бегала: что у нас делается, всё разваливается, всё гибнет. И когда приходила, то шептала: давайте отойдем! Подслушивают, закройте чем-нибудь телефон. А накануне заседания, за два дня, приходит бледная, возбужденная Фурцева и, видимо зная, что Хрущев обо всём уже осведомлен, говорит: я пришла вас предупредить, что если будет обсуждаться этот вопрос и вы позволите себе сказать, о чем мы с вами говорили, мы вас сотрем в лагерную пыль. …Кто мы? Я секретарь Московского комитета партии, МК мне подчиняется, мы вас сотрем. Я говорю: товарищ Фурцева, вы что говорите? Вы же сами ко мне приходили и жаловались на положение дел. «Ничего я к вам не приходила!»
Так вот, говорю я уже в своем выступлении на Политбюро, какое складывается дикое положение: два секретаря ЦК, Фурцева и я, никогда ни в каких оппозициях не были, ничего провокационного не делали — и мы не можем друг с другом поговорить! Тут Фурцева — с воплем: провокация! Вот, говорю, до чего дошло у нас дело с коллективностью руководства в партии.
Должен сказать, что, когда развернулись прения, ни один человек из высказывающихся, в том числе те, кого причисляли к антипартийной группе, ни один не предложил каких-нибудь репрессий против Хрущева, все говорили, что положение нетерпимое, надо Хрущева освободить от должности Первого секретаря и назначить министром сельского хозяйства, оставив в составе Политбюро. А потом, как оказалось, пока мы на заседании высказывались за снятие Хрущева и назначили на понедельник созвать пленум (а наше заседание было в четверг или пятницу)… так вот, параллельно серовские люди вызывали членов ЦК и запугивали, что сейчас начнутся аресты и репрессии… Основания исторические для такого рода запугиваний были, потому что Молотов и другие сообщники Сталина, конечно…