Непрочитанные письма

Калещук Юрий Яковлевич

— Что же ты. Катя? Не хочешь стоять прямо? Не хочешь? А надо стоять прямо...

И еще, и еще повторял:

— Надо идти прямо. Надо идти прямо.

В тот год не довелось мне больше побывать в Нижневартовске, но в Тюмени я провел несколько душных летних дней. Мне хотелось уехать на Ямал, на мыс Харасавэй, там разворачивала свои порядки Карская нефтегазоразведочная экспедиция — в нее-то я и нанимался на должность помощника бурильщика третьего разряда, иначе говоря, бурового рабочего. Дело оказалось довольно хлопотное: помимо всего прочего необходимо было пройти придирчивую медкомиссию, да и с другими бумагами хватало забот, во когда бумажная суета отхлынула, растаяла позади и предстояло лишь дождаться решения экспедиционного начальства, дни стали на редкость длинными и томительными. Я

слонялся по жарким и пыльным улицам; Тюмень в ту пору едва начала привыкать к званию нефтяной столицы и затеивала осторожное, нерешительное переустройство старого дремотного купеческого городка. Рядом с гулкой центральной площадью, где выстроились в строгое каре обком и облисполком, главк и почтамт, уходили к реке горбатые улочки с высыхающими липами и черными деревянными домами с потемневшей резьбой окон — здесь тишина нарушалась лишь вялым и сытым собачьим лаем да шипением патефона. В маленькой картинной галерее висел «Мостик» Коровина и «Купальщица» Кустодиева, мимо которой, стыдливо пряча лица, пробегали пионерки, за «Крымским пейзажем» Кузнецова следовала сомовская «Женщина у окна». Два портрета, висевшие рядом, были подписаны почти одинаково: «Неизвестный художник первой половины XIX века. Портрет Блудова» и «Неизвестный художник первой половины XIX века. Портрет Блудовой», — господи, да кто же такие Блудовы и кто бы знал о них, если бы не «неизвестный художник»? Подолгу сидел я в прохладном зале областной библиотеки, читая подряд и про приключения Тома Джонса Найденыша, и про последнее лето генерала Серпилина, и вот эти стихи: «О, нашей жизни скудная основа, куда как беден радости язык! Все было встарь, все повторится снова, и сладок нам лишь узнаванья миг...» Попалась мне на глаза изданная в Стокгольме в 1948-м и переведенная в Москве в 1965-м монография Оскара Рейтерсверда о Клоде Моне; я разглядывал давно знакомые репродукции и вчитывался в незнакомые прежде письма художника: «С позавчерашнего дня у меня нет ни одного су, а в кредит больше не дают ни у мясника, ни у булочника. Хотя я и верю в будущее, но, как видите, мое настоящее очень тяжело. Не сможете ли вы срочно выслать мне двадцать франков?» К той поре уже были написаны картины, за которые потом будут платить тысячи и миллионы. Но пока... «У нас в доме нет ни одного су, чтобы мы могли хотя бы поддержать огонь в очага. В довершение всего жена моя нездорова и нуждается в уходе; она, как вы, вероятно, знаете, родила мне прекрасного мальчишку. Не можете ли вы одолжить мне два-три луидора или хотя бы один? Я пробегал вчера весь день, но не смог добыть ни сантима...» Нет, не нашлось ни луидора, ни су, ни сантима, жена тихо угасла, и в. конце своей долгой жизни знаменитый и одинокий Моне напишет: «Сегодня более чем когда-либо я вижу, насколько противоестественен тот незаслуженный успех, который выпал на мою долю. Я всегда стремился достигнуть лучшего, но возраст и неудачи истощили мои силы. Не сомневаюсь, что вы найдете мои полотна совершенными. Я знаю, что, когда я их выставлю, они принесут мне большой успех, но мне это безразлично, поскольку сам я считаю их плохими...» Мир двигался, мир менялся, и он по-прежнему хотел постичь его в этом неостановимом движении; в памяти моей теплилась сладкая горечь осенних костров, и тени товарищей по студенческим играм вновь обретали плоть, и опять звучал наш залихватский гимн — нет, не «Гаудеамус», а совсем другая песня, конца которой, кажется, никто из вас не знал: «Но спор в Кейптауне решает браунинг...» — и чудилось, стоит сделать совсем незаметное, крохотное усилие для того, чтобы очутиться рядом. «По несчастью или к счастью, истина проста: никогда не возвращайся в прежние места. Даже если пепелище выглядит вполне, не найти того, что ищем, ни тебе, ни мне...»

С одинокой планеты художника и из перенаселенных тенями прошлого воспоминаний я возвращался к друзьям, листал подшивку нижневартовской газеты «Ленинское знамя», находил знакомые имена и с волнением узнавал, как складывается жизнь людей, к которым я не просто привык, но без которых моя жизнь была бы иной. Вот пишут про Лёвина — опять у него, как всегда, хорошо. Пишут про Китаева — ого, за полгода пятьдесят тысяч с хвостиком, в июне — двенадцать тысяч триста метров пробурили — значит, выкарабкались, значит, преодолели обстоятельства и самих себя, значит, пошли вперед.

«Надо идти прямо...»

— Ну, а пласты они разобщили? —

спросил Сорокин. — Надежный экран поставили?

— Разобщили... — задумчиво протянул Макарцев. — Об этом судить трудно. Сам знаешь, в нашем деле много еще такого, о чем сразу не скажешь наверняка. Работали они на совесть — это да. А что удалось... И все же не слышал я, чтобы на озере возникали осложнения. По этой причине. А я долго еще там пробыл. В Нефтеюганск только лет через пять подался...

— А что тебя туда потянуло?

— Работа, Олег. Работа.

— На Самотлоре ее не хватало?

— Хватало... Ее везде хватает. Просто — как бы это сказать? — масштаб для меня стал другой.

— Ладно. Там другой. А здесь?

— Послушай, Олег. — сказал Макарцев. — Для чего собралась эта ваша комиссия, с которой ты приехал?

— Обычное дело. Приемка скважин. Колонна герметична. Колонна негерметична. То да се.

— Ага. То да се. А знаешь ли ты, что здесь, в Нягани, самое интересное? Коллекторы. Геологи до сих пор головы ломают, никак не могут понять, как же вскрывать такой тип продуктивных пластов. И при бурении эти коллекторы задают столько загадок. Занятно!

— Все ясно, Макарцев. Наливай. И как только тебя Геля выносит!

— Олег, — сказал Макарцев. — Не кажется ли тебе, что ты благополучно закисаешь в своем замечательном НИИ? А?

— Дремучий ты человек, Макарцев. Я еще должен теперь роль науки излагать. Об этом уже все сказано. Только ты не понял и не поймешь. Ты же серый, как рукав манифольда.

— Ты бы лучше сюда подавался, Олег...

— Пока место на кладбище не расхватали, — пробормотал Сорокин.

— Мы бы вместе с тобой здесь такое наворочали!

— Это не по твоей ли наколке, Макарцев, начальник второго УБР хочет со мной встретиться? Меня уже предупредили, чтоб я обязательно к нему зашел.

— И что же ты?

— Да ничего! О чем он будет говорить? На работу звать. На какую работу? Большую, самостоятельную. Очень самостоятельную! Это же совершенно удивительное УБР — начальник есть, бухгалтер есть, план тоже есть — сто пятьдесят тысяч метров, а больше ничего нет. Не-е-ету! Как же они скважины вертеть собираются? Этим самым, что ли? Пальцем? Да?

— Пойдешь?

— И не подумаю.

— Зря, — вздохнул Макарцев. — Зря.

«По несчастью или к счастью, истина проста: никогда не возвращайся...» Эх, Сергеич, подумал я, ведь тебе тоже хочется иногда, чтобы время застыло. Лучшее время. Лучшие дни нашей жизни. И чтобы друзья всегда были рядом, и чтоб ничто вас не разлучало... Только не бывает так, нет. Мы сами пришпориваем, подгоняем время — и вот уже неузнаваем лес или подлесок, окружающий нас.

— Мне всего этого в Вартовске во-о-от как хватило, — задумчиво произнес Сорокин. — Но ведь сейчас-то другое время. Другое! И работать надо по-другому.

— Во-во, этого мне и надо! Я тогда своим дятлам с утра до ночи буду долбить: глядите, как Сорокин во втором УБР дела раскручивает! А ну-ка, встряхнемся!

— Не. Не пойду я, Виктор. Прошло мое время.

— Ну, ты даешь. Какое время? Мы же с тобою ровесники.

— Я не о том, Виктор. Не о том... Еще когда Усольцев со мной толковал, дескать, от нас теперь зависит, как и что, я уже и тогда понимал, что поздно уже, что зависит от нас не все, что, быть может, ничто от вас не зависит...

— Зря, — снова повторил Макарцев. — Прав все-таки Усольцев, а не ты. Хотя никогда мы с ним... Но это к делу не относится. Прав он и делом правоту свою доказал, знаю я. К тому же кашу, между прочим, мы заварили, нам ее и расхлебывать. Да дело даже не в этом. Другого боюсь, Олег, я уже говорил об этом. Боюсь, что мы часто так и не узнаем до конца, что мы можем и чего мы стоим. А это, наверное, и есть самое главное. Пик жизни, что ли... Есть даже выражение какое-то... Не помнишь, Яклич?

— Момент истины?

— Вроде того.

— Я в одной книжке читал, — сказал Сорокин. — Не помню только в какой...

— Вот она, наука, — ехидно пробормотал Макарцев. — Он уже столько знает, что ничего не помнит.

— В общем, там так было, — продолжал Сорокин. — Примерно так. Что-то про истину... Ага. Вот так. Стремиться к истине бессмысленно. Она непостижима. Надо, дескать, стремиться к гармонии.

— А можно я буду стремиться к баяну? — вздохнул Макарцев.

Помигал и снова зажегся свет.

— Скоро совсем отключат, — сказал Макарцев. — Живем как по команде: в ноль часов отбой, в семь подъем.