Непрочитанные письма
Шрифт:
— Замечательное житье, — сказал Сорокин. — Замечательный город Нягань. Налей-ка, пока еще хоть что-нибудь видно...
— А помнишь, Олег, как мы в Вартовске жили? — спросил Макарцев. — Ну, тогда еще, когда все управление помещалось в дощатом бараке, где сейчас базовый склад турбинного хозяйства. Хотя теперь, наверное, и его снесли... Помнишь, весь техотдел тогда — в одной каморочке, здесь работали, здесь, случалось, и ночевали. Мы подолгу тогда сидели в конторе — разговаривали, спорили, мечтали...
— Усольцев, Китаев, Леха Титов...
Жизнь только начиналась, и была она прекрасна, и казалась
Я подошел к окну, за которым была белесая пустота, и в ней то возникали, то пропадали бесформенные тени, отбрасываемые неведомо откуда возникающим светом.
Поздно ночью пришли мы ко мне домой и, наскоро попив чаю, разместились на ночлег. Проснулся я от беспокойного, хотя и очень осторожного звука шагов, приглушенного, сдерживаемого кашля, — встал, прошел в комнату, где расположился мой товарищ. Он не спал. Стоял у окна, переминаясь с ноги на ногу, мял в кулаке седую бороду и сосредоточенно наблюдал за парением светящихся хлопьев снега в голубоватом конусе фонарного огня.
— Саня, тебе что-нибудь нужно? — спросил я.
— Ага. Карандаш и бумагу, если можно.
Утром он ушел, когда я еще спал, а на столе остался узкий листок и четыре строки, где буквы стояли упрямо, отдельно, несоединенно:
Белая улица. Тихо. И только
Падает, падает, падает снег.
Это ненадолго. Да. Ненадолго.
Ну вот и смотри себе, человек.
В конце весны я вернулся из очередной командировки и узнал, что накануне Саню похоронили — сердце.
Было ему сорок пять лет. И еще долгое время, распахнув скрипучую дверь и сделав неполных два шага, я просовывал голову в крохотный кабинетик и машинально заглядывал направо. Но стол Сани был пуст, лишь цветы стояли в обыкновенном граненом стакане. Потом за этим столом расположился новый сотрудник, и только Санин портрет, увеличенный с плохонькой фотографии, остался висеть на стене... Звали его Александр Орлов, он работал в отделе прозы журнала «Дружба народов», редактировал сложнейшие рукописи (позже Чабуа Амирэджиби, известный писатель, напишет, что только грузинская проза обязана Александру Орлову тем, что русский читатель познакомился с романами Нодара Думбадзе, Отара Чиладзе, Гурама Гегешидзе, Арчила Сулакаури, Александра Эбаноидзе, Гурама Панджикидзе и его, Амирэджиби, «Датой Туташхиа»)... Но был Александр Орлов поэтом, хотя всего лишь два или три стихотворения увидел напечатанными...
Протей, ты почему кровавый?
Ты на три четверти из слез.
Любви,
недолго тешил нас курьез.
Друзья, простите мне стихи,
ведь это все от них морока,
и если я умру до срока,
простате мне мои стихи.
Стихи, простите мне друзей,
ведь это все от них морока,
и если я умру до срока,
простите всех моих друзей...
Три года прошло, но до сих пор в каждом из нас, кто знал Саню Орлова, неизбывно ощущение потери.
Потери Друга.
— Да, жили мы тогда, конечно... — вздохнул Сорокин.
— А Леха Титов — тот в шкафу спал. А что? Шкаф самодельный, просторный, он ватников набросает на дно, дверцу изнутри запрет: «Поехали!» Отдельное купе, «эсве». Да-а... В ту пору мы с ним на кривежке работали... Да, всегда мы тогда бывали вместе. Это после уже началось: кабинеты, квартиры, будни по будням, праздники по праздникам, ужины по вечерам — в такие дни на кухне, по воскресеньям в комнате... Наверное, никого из наших в Вартовске уже не осталось, — сказал Сорокин.
— Мало кто. Леха Титов начальником УБР. Толя Сивак у него в замах...
— Сивак, пожалуй, поболее других подзастрял, — сказал Сорокин. — То-то я гляжу, он во всех газетах выступает — то объединение учит работать, то главк...
— Не без того, — согласился Макарцев. — Обидно ему стало, что, можно сказать, ветеран, первопроходец, а все то в замах, то в помах... Вот он и пишет.
— Напрасно вы это, мужики, — вмешался я. — Зря вы, по-моему, на Сивака навалились.
— Ты его знаешь, Яклич? — спросил Сорокин.
— В глаза никогда не видел. Но еще четыре года назад, когда только-только Нижневартовское объединение создавалось, читал его статьи в местном «Ленинском знамени». Толковые, дельные статьи. Если б то, о чем Сивак тогда еще писал, объединение приняло в расчет, не сидело бы оно сейчас с мытой шеей.
— Помню эти статьи, — задумчиво произнес Макарцев. — И историю создания объединения в Вартовске хорошо себе представляю...
— Мы с тобой как-то об этом уже говорили.
— Угу.
— Да, в Вартовске дела сейчас не ахти, — сказал Сорокин.
— И потом вот еще что, мужики. Сами вы толковали — прежде всего ты, Сергеич, — что, мол, каждый должен проявить себя так, как он может, и там, где он может. И Сивак, наверное, мог бы побольше выложиться, если б была у него такая возможность.
— Характер у него...
— А у тебя, Сергеич?
Свет погас. Кажется, на этот раз навсегда.
— Ну, Нягань!.. — проворчал Сорокин. — А знаешь ли ты, Сергеич, что такое Нягань?
— Знаю.
— Нет, не знаешь. Нягань — это такой город, где владельцы двухэтажных коттеджей с камином, погребом, теплицей и баней скитаются по однокомнатным квартирам своих сослуживцев, используя служебное положение в личных целях.