Непрочитанные страницы
Шрифт:
Я бросился к начальнику станции, он позвонил на соседнюю, на конечный пункт. Но мешок исчез. Не обнаружил я его и в бюро находок.
Что делать? Не буду описывать авторских переживаний — все ясно и так. Редакция наседала, требуя повесть. Время от времени напоминали о себе и представители дивизии. А я был банкротом...
Мне ничего не оставалось, как писать повесть заново. Но теперь она потеряла сугубо документальный характер — ведь у меня уже не было моего архива. Пришлось дать волю воображению, фигура центрального героя, сохранившего свою подлинную фамилию, все более приобретала характер художественного образа, правда факта
Так и родилось мое «Волоколамское шоссе».
Возможно, случайность, унесшая готовую рукопись строго документальной повести, позволила мне написать совсем иное, более художественно обобщенное произведение, но другого выхода у меня попросту не было.
— А какой же вариант был лучше? — спросил я Бека.
— Трудно сказать,— ответил он раздумчиво.— Вероятно, тот, который напечатан...
ЗАМЕЧАНИЕ ТВАРДОВСКОГО
— В тысяча девятьсот сорок втором году мне довольно часто приходилось встречаться с Александром Трифоновичем Твардовским. Он был тогда майором, работником газеты Западного фронта «Красноармейская правда», редакция которой находилась в Москве. Жил он на своей московской квартире и по утрам, перед уходом в редакцию, с увлечением писал «Василия Теркина». Я же в то время был военным корреспондентом журнала «Знамя», тоже жил в Москве и работал над повестью «Волоколамское шоссе».
Однажды вечером Твардовский пришел ко мне в гости.
Он спросил:
«Как дела?.. Что ты написал?..»
У меня в этот момент была готова глава, в которой описывался расстрел солдата, прострелившего себе руку.
Я прочитал Твардовскому эту главу.
Он слушал внимательно, а затем сказал:
«Да... Следовало, конечно, его расстрелять... Но мне солдата все же жалко... Понимаешь, жалко мне того, кого расстреливают...»
Больше он ничего не сказал.
Его слова меня задели и заставили призадуматься.
И в продолжение нескольких дней я нет-нет да и возвращался мыслью к замечанию Твардовского.
Как же сделать так, чтобы читателю не было жалко предателя и труса?
Однажды у меня мелькнула мысль: а что, если ввести читателя в некоторое заблуждение — сделать так, будто мой герой Баурджан Момыш-Улы прощает предателя? Этим будет дан выход чувству жалости, и тогда читатель, которого я снова верну к реальности, уже спокойно и без чувства жалости воспримет суровый суд командира.
Я так и поступил. Вписал страницу «прощения» — картину, которая лишь промелькнула в уме Момыш-Улы. Глава зазвучала по-иному и стала, кажется, сильнее.
Как-то к случаю, много времени спустя, я спросил Твардовского:
«А теперь его не жалко?»
Он ответил:
«Да, пожалуй, теперь не жалко!..»
ЭКСПРОМТ
Осень 1942 года, студия Радиокомитета, поздний вечер.
Только что окончились радиопередачи, и Василий Иванович Качалов, выступавший в последней программе с чтением стихов, вышел на улицу. Было темно, холодно, падал мокрый снег.
Качалов шел по Малой Никитской улице, направляясь к Никитским воротам. Он был в шубе, глубоких галошах и высокой каракулевой шапке. Василий Иванович шел медленно, слегка опираясь на массивную палку. Рядом шагал диктор Радиокомитета Всеволод Шевцов. Тайно влюбленный в Качалова, он провожал его домой, в Брюсовский
На улице пустынно и тихо. Изредка в непроглядной тьме молчаливой тенью промелькнет прохожий или медленно проедет автомашина с синими маскировочными фарами. И только густое черное небо временами вздрагивало короткими отблесками далеких оранжевых зарев.
У Никитских ворот Качалова и Шевцова остановил комендантский патруль:
— Ваши пропуска!..
Шевцов предъявил пропуск.
— А у вас?..
Качалов неловко замялся.
— Это — знаменитый артист, Василий Иванович Качалов,— поспешил на выручку Шевцов.— У него нет пропуска... Пропустите его, пожалуйста... Он живет совсем рядом, вот здесь, в Брюсовском переулке...
Пауза.
Тонкий луч карманного фонаря скользнул по лицам и на мгновение остановился на лице Качалова.
— Я не знаю товарища Качалова в лицо,— смущенно признался офицер.— Откуда мне знать, что это он?..
Качалов усмехнулся и заговорил — заговорил неожиданно стихами:
...Москва, Москва!.. Люблю тебя, как сын,
Как русский,— сильно, пламенно и нежно.
Люблю священный блеск твоих седин
И этот Кремль зубчатый, безмятежный...
Качалов читал бессмертные лермонтовские строки, читал своим неповторимым голосом — глубоким, покоряющим. Он читал в тревожной тишине военной ночи, и потому впечатление было необыкновенно и ошеломляюще.
Василий Иванович окончил чтение так же неожиданно, как начал.
— Проходите, товарищ Качалов! — дрогнувшим голосом сказал офицер и взял под козырек...
МЕДАЛЬЮ НАГРАЖДЕН, НО...
Была вьюжная зимняя ночь сорок второго года, когда в редакции «Моряка» — газеты Северного флота — раздался телефонный звонок.
— Капитан, вас вызывает член Военного Совета,— сказал редактор, обращаясь к одному из литературных сотрудников.
Спустя несколько минут капитан уже был в кабинете вице-адмирала Николаева.
— Слушайте, капитан,— начал вице-адмирал,— не находите ли вы, что наши матросы имеют право на увлекательное чтение?.. Так вот, напишите какую-нибудь интересную вещь с острым сюжетом, печатайте ее с продолжением, чтобы читатели с нетерпением ждали следующего номера газеты... Но имейте в виду: это произведение должно носить правдоподобный характер... Вы же понимаете, что мы, к сожалению, не можем описывать подлинные действия наших разведчиков в немецком тылу в Норвегии... Эти подвиги нужно выдумать...
Таким образом, член Военного Совета дал не только задание, но и как бы конкретизировал тему.
Капитан стал работать над военно-приключенческими повестями. Вскоре на страницах «Моряка» одна за другой появились повести «Черное кольцо», «Таинственный сундук», «В понедельник тринадцатого». В них описывались боевые подвиги в фашистском тылу старшины 2-й статьи Крылова — умного, волевого, безудержно смелого разведчика. Воображением автора Крылов попадал в самые невероятные переделки и, преодолевая чудовищные препятствия, ежеминутно рискуя жизнью, с честью выполнял задания командования.