Непростые смертные

Николаева Владислава

Пиип… пиип… пиип… пииип…

– … сейчас понимаю – много новых молодых лиц верный признак того, что старые лица отправились на тот свет… ты знал их. Для тебя это должен был быть непростой год. Да. Ты вряд ли горевал по ним… но смерть всегда смерть и в ней мало приятного…

Пиип… пиип… пиип… пииип…

– Голодные годы в тревожной стране, новые хозяева в старых дворцах… Юность так манят перемены, хочется быть на гребне волны, в авангарде, выражаясь языком того времени – хочется быть прогрессивным. Выступающие с трибун говорили убедительно, в большинстве их слушали нетерпимые голодные люди… но возможно сытые и нетерпимые поддаются духу времени ничуть не хуже… Отец уводил меня с митинга, втолковывал, что выступающего подготовил Казимир, и мне его слова принимать за чистую монету не стоит, он пытался объяснить мне, что наследник начинает говорить через посредников, только когда имеет необходимость сказать людям неправду, и при

этом не уронить честь в Совете… первая хитрость, на которую он открыл мне глаза… отец объяснял мне это… тогда мы наткнулись на тебя. Отец, по-моему, не удивился. Мне было семнадцать, а ты, на мой взгляд, был стар. Я даже подумал про себя, что ты безобразно стар, и отец напрасно говорит о тебе таким нарочито уважительным тоном, как будто какой-то клерк лебезит перед начальником. Я даже был разочарован. В тебе, в Совете, в собственном отце. Прежде я верил, что в Совете невозможна фальшь… ты был анахронизм… я горячо верил, что тебя необходимо сместить… позже я убедился, что фальши в Совете предостаточно, но не по отношению к тебе… Как говорит твой недруг – тебя невозможно переоценить.

Пиип… пиип… пиип… пииип…

– Тогда я увидел лишь развалину. Ты показался мне жалким.

На лице гостя не дрогнул ни единый мускул. Слова Ефима не задевали его. Вряд ли он услышал что-то, что не ожидал услышать.

– Отец сказал мне потом, что, когда его не будет рядом, а дело примет скверный оборот, я должен буду обратиться к тебе. Тогда я не принял его слова серьёзно.

Пиип… пиип… пиип… пииип…

– Через два года начались высылки, миграции… Меня всё это напрямую не касалось, поэтому я принимал перемены с энтузиазмом. В тысяче девятьсот четвёртом умер отец. Он был дряхлый старик, не лучше меня нынешнего. Что ж. Мы увиделись снова на похоронах. Сейчас я понимаю, что другие претенденты на наследство не могли удалиться просто по этическим соображениям. Не знаю, есть ли в том твоя заслуга…

Лицо гостя отказалось выразить какую-либо эмоцию.

– … ну а кто ещё? – разумно предположил Ефим. – Откровенно говоря, когда мы стояли у незасыпанной могилы на кладбище, я думал, что следующую ямку выроют под тебя. Мы стали часто видеться на заседаниях Совета. Начинался новый, безумный энергичный век, было что обсудить. Ты был из того класса людей, которые могли проникнуть в новейшую историю только вперёд ногами. Признаюсь: мне не было дела до твоей судьбы. Обыски и грабежи продолжались, я становился старше и мне всё меньше это нравилось. А некоторые вроде Казимира, Аники и Феликса всё не могли остановиться… Тебе всё было нипочём. Тебя должны были смести. Ты был… один сплошной анахронизм… Я приходил в Совет, каждый раз ожидая увидеть на твоём месте кого-то другого. В тридцать четвёртом началась война.

Ефим посмотрел вдаль. Те годы представали перед глазами серыми, будто перепачканными грязью, посыпанные взорванной землёй и железными осколками… едкий черный дым пожарищ, огневые установки в ржавчине человеческой красной крови.

Мысли Ефима переключились.

– Наследники тогда озаботились потомством. Те, кто не обзавёлся детьми до войны, завёл их, включая бессмертного… Ольгерда. Те, у кого дети уже были, увезли их от греха вглубь страны. Таких войн ещё не было, никто не мог чувствовать себя уверенным. Смерть могла явиться в любой дом, забрать кого угодно… ну, кроме Ольгерда, конечно. Это сейчас я не боюсь смерти, а тогда… было страшно. Смерть была повсюду, буквально разлита по воздуху, смерть была написана над головами людей… говоря с человеком можно было вдруг разглядеть, как над его головой размахивается дуга – отметина приближающейся смерти. Некоторых из нас рвало от этого зрелища, пока не приходило отупление – слишком много смертей написано в воздухе. Его не хотелось вдыхать. Тёмные чувствовали войну по-своему. Думаю, для них смерть тоже читалась в воздухе, только запахами или предсмертными криками… Она их будоражила, как энергетик. Им не терпелось искупаться в кровавой бане, умыться в крови врага. К тому же у них был Ольгерд. Он ни на секунду не задумывался пойти на передовую или остаться в тылу. Он пошёл на фронт, и они ломанулись за ним, как олени за вожаком… тёмные есть тёмные… но ты… Я думал, война, каких не было, окажется той самой соломинкой, которая перешибёт твой хребет, как бревно. Ты привык к совсем иным войнам, таким, на которых в порядке вещей попить чай из фарфоровых чашек, сплясать на балу, помахать шпагой, попасть в плен, понравиться вражескому императору, получить компенсацию ущерба и героем вернуться в родное поместье…

Длинная речь заставила Ефима сбиться с дыхания.

– Но нет, – Ефим едва отдышался, – размазанная над головами смертников метка не вызывала у тебя ни тошноты, ни страха. Ты смотрел на них, как на меня сейчас…

Смысл сказанного запоздало дошёл до Ефима. Он хрипло рассмеялся. И он сейчас смертник.

– Кхе-хе-хе! – смех его больше походил на кашель. – В твоём взгляде ни тогда, ни сейчас не было жалости. Многие считали необходимым выразить сожаление, но не ты. Жалость оскорбительна? Тогда я посчитал тебя чёрствым… однако сейчас, когда над моей собственной головой уже, вероятно, зависла знакомая нам метка, я действительно не хочу жалости. Поэтому вместо всех дорогих мне людей у моего смертного одра сидишь ты.

Лицо гостя не изменилось. Умные голубые глаза смотрели на умирающего в собственной постели мужчину.

– Близость смерти не заставляет твоё сердце волноваться? –

спросил Ефим. – Большинство людей боится находиться при умирающем. А ты – нет. И на войне было так. Тёмные рванули на фронт… не могу упрекнуть их в этом… хотя, пожалуй, им решение далось проще, чем миллионам простых людей… некоторые светлые тоже отправились на передовые… медиками… переводчиками… тыловиками… разведчиками, по всякому… старики вроде тебя должны были уползти в тыл. Многие так и сделали, и никто не упрекнул их – возраст. Но ты остался в Совете. Совет работал по-военному, никаких санкций за пропуски заседаний, каждое собрание экстренное, каждое строго деловое… Я не сразу узнал, чем ты занят. Знал, большинство ушедших на фронт светлых делегировали тебе свои полномочия. Я думал, тебя разопрёт от важности собственной персоны, и ты будешь являться на каждое заседание надутый, как индюк… о твоей деятельности я узнал далеко не сразу. Как-то ты не явился на заседание. Я подумал – откинулся наконец старик. Но Виктор, к всеобщему удивлению, сообщил, что ты устраиваешь диверсию с партизанами, и он сам немедленно отправляется к тебе. Я не поверил своим ушам. Потом выяснил, что ты начал закупать военную технику ещё в тридцать первом, и когда понадобилось, отдал её государству, что ты переделал свои заводы в патронные, что ты сам в ушанке и ватнике возил эти патроны на фронт в грузовичке, что в одиночку переходил линию фронта… ходил по оккупированным территориям…

Пиип… пиип… пиип… пииип…

– Ты не знаешь. Я видел тебя. Четырнадцатого апреля тридцать шестого. Наблюдал через бинокль. С освобождённой высоты. Ты подорвал рельсы перед носом эшелона. Когда улеглись дым и пыль, тебя и след простыл… я думал, ты погиб… тебе даже приходилось таиться с партизанами в юго-западных пещерах…

Ефим посмотрел на посетителя.

– Я словно знал совсем другого человека. В день победы я уже не понимал, почему все чествуют Ольгерда, а не тебя. Он лишь отвёл веривших в него людей ближе к смерти. Он бесчувственен к смерти. Он равнодушен к ней. Он всегда лез в самое пекло, не думал об окружающих. Его отчаянность нравилась маршалам, но его люди были все смертники… кровь Варго на его руках… в то же время ты сделал всё, чтобы сократить напрасные жертвы… все чествовали Ольгерда… и ты сам хлопал ему и превозносил его оправданную временем кровожадность. О тебе не вспомнил никто, и государство не компенсировало траты. Ты будешь смеяться. Я не знал, есть ли у тебя семья, и твёрдо решил, что позабочусь о тебе, чтобы не загнулся на старости лет… Однако ты ещё не собирался помирать. Ты снова переориентировал заводы, занялся электроникой, поднял своё состояние из руин. Тогда я впервые осознал, что мне уже не семнадцать, а ты едва изменился. Открытие меня поразило.

Пиип… пиип… пиип… пииип…

– Я всматривался в тебя, будто брак выискивал. Но не могло быть ошибки. У меня глаза светлого, я вижу лучше других. Я замечал, что ты что-то делал с внешностью… есть ведь предел дряхлости, который способен воспринимать человек. Если перейти этот предел, люди будут воспринимать тебя настороженно и хуже будут поддаваться внушению. Корректировка внешности вроде бы пустяк, но попробуй сильно изменить внешность и походить так весь день, к вечеру будешь вымотан, будто таскал камни… Не знаю… возможно у тебя есть вещь, которая тратит энергию вместо тебя… ты ведь не скажешь… я чувствовал, что упускаю что-то… вижу, но не нахожу названия… и я вычислил, что это…

Ефим с хитрецой посмотрел на невозмутимого посетителя.

– Ты спрятал тело за мешковатой одеждой… да, возраст пригнул твои плечи, но большее ему оказалось не под силу… у тебя никогда ничего не болело…

Гость повернул лицо на зашторенное окно.

– Твои движения ни капли не изменились за годы. Моя жизнь прошла, а твоё тело не состарилось… Как?

Пиип… пиип… пиип… пииип…

– Я знаю, что произошло между тобой и Казимиром… Он собирался подстроить ограбление и твоё убийство в девятьсот шестом. Он был тёмный и не лучший из них. Он поехал убивать дряхлого старика и присваивать его состояние, но людей ты прогнал, а ему сказал – посмотрим. Посмотрим, кто на чьей могиле спляшет. Это даже не была угроза. Сухой старик, учащий молодого грабителя морали… Но я был в госпитале. Пришёл увидеться с Марией из рода Ратмира… меня, признаться, влекло к ней… я видел Казимира, кашляющего кровью, с перепуганными глазами… и ты был там – пришёл посмотреть. На лице Казимира был ужас, но он рассмеялся… жуткий смех… картина до сих пор встаёт в памяти… ты пришёл через оккупированную территорию, под обстрелами… ты пришёл посмотреть… и лицо твоё было таким, как сейчас… ты не злорадствовал, не жалел… ты пришёл посмотреть, потому что это было не пустое слово, а обещание…

Пиип… пиип… пиип… пииип…

– Казимир умер через пару минут. Тогда ты повернулся и ушёл, обратно под обстрелы… я остался хоронить Казимира. Мария, должно быть, подумала, что я очень добрый человек… на самом деле я остался не ради Казимира. Я не хотел, чтобы он лежал в братской могиле, но не ради него или его рода, а ради погибших солдат…

Пиип… пиип… пиип… пииип…

– Но ты… ты оказался хорош… уже тогда ты дал обещание… ты не даёшь обещание, если не считаешь возможным его выполнить… откуда ты знал, что проживёшь эти тридцать лет? Да и Казимир был ещё молод, он жил бы и сейчас, не будь войны…