Неравная игра
Шрифт:
— А у меня есть выбор?
— Тут уж не поспоришь.
Вдруг она выдергивает руку, и поведение ее разом меняется.
— Вы ведь понимаете, что ничего из моего рассказа о прошлой карьере и отце в интервью включать нельзя?
— Что? — ахаю я. — Почему?
— Список запретных тем, что прислала вам Трина. Я вас предупреждала, Эмма.
— Но разве вам не хочется обернуть это себе на пользу? Ведь получится захватывающая статья, которая изрядно добавит к вашей репутации!
— А мне плевать. Я не собираюсь марать память о своем отце даже малейшей связью со Стейси Стэнуэлл или
— Но…
— Простите, это не обсуждается.
Я удрученно откидываюсь на спинку стула.
— Зачем же вы тогда рассказали мне?
— Даже не знаю. Наверно, мне все еще больно, а в вас есть что-то материнское.
Да уж, эмпатический подход открыл мне дверь к потрясающей истории — вот только Стейси останавливает меня на пороге. В любой другой ситуации я, возможно, плюнула бы да написала, что мне хочется, черт побери, но ей и без того не сладко. Несмотря на все ее классовые привилегии, жизнь обошлась с ней жесточайшим образом, и мне понятно ее желание не отдавать имя Нитеркоттов на растерзание прессе.
— Что ж, договорились. Только про новый фильм.
— Обещаете?
— Да, обещаю.
Улыбка возвращается на ее лицо.
Следующие полчаса мы обсуждаем новый фильм Стейси, и в итоге я остаюсь с интервью, определенно недостойным ее подлинной личности. И в довершение еще и вынуждена унизиться до просьбы автографа. Вот в какую пучину позора я готова пасть ради бесплатных углеводов.
Когда Стейси машет мне на прощание, я пытаюсь не обращать внимания на уже ставшее привычным чувство утраты. Снова у меня из-под носа ускользнул сенсационный материал, хотя на этот раз и по другой причине. Независимо от смягчающего обстоятельства, конечный результат все тот же и ощущается как очередной шаг вниз, к журналистской безвестности. Я должна посмотреть правде в глаза: вероятность, что остающийся срок своей карьеры мне придется штамповать подобные бестолковые опусы, прискорбно велика.
Стоит мне добраться до станции «Южный Кенсингтон», и жалость к себе сменяется гневом. Разве для этого я надрывалась? Лягалась и царапалась все эти годы, пробивалась наверх? Чтобы теперь медленно соскальзывать обратно на дно? Причем отнюдь не по своей вине…
Выход-то есть, и мне это известно.
Можно продать квартиру и, расплатившись по ипотеке, купить жилье где-нибудь в захолустье. Работать фрилансером, писать то, что хочется, да копаться в саду.
Почему же я до сих пор так не поступила? Потому что все еще надеюсь.
Как ни соблазняет меня переезд в глухомань, в другом плане такое разрешение ситуации меня ужасает. Ведь так я обреку себя на жизнь старой девы. Буду вести счет долгим и одиноким дням в обществе оравы кошек. Лондон, при всех его минусах, все же дом. И дом еще восьми миллионов человек. И пока во мне живет надежда, что среди этих восьми миллионов есть мужчина, с которым я смогу разделить остаток жизни.
Вот только мужчина этот, похоже, столь же неуловим, что и моя сенсационная передовица.
Я произвольно назначила себе крайний срок для принятия
Так, хватит, лучше не зацикливаться на этих мыслях.
В редакцию я возвращаюсь, практически избавившись от всех тревог — уж что-что, а свою отходчивость я могу хоть напрокат сдавать.
Подключаю к смартфону наушники и прослушиваю интервью со Стейси. Собственный голос мне глубоко ненавистен, и я стараюсь игнорировать его, когда делаю записи. Для профессионального журналиста нет ничего унизительнее, чем отбрасывать зерна и сохранять плевела, но именно этим я сейчас и занимаюсь. Подготовленному интервью предстоит проверка не только Дэймоном. Стейси тоже выразила желание ознакомиться с ним перед печатью или, что более вероятно, публикацией на сайте.
Я трачу два часа на сотворение опуса, который совершенно не вызывает у меня гордости, однако вполне отвечает поставленной задаче. Перечитываю и даже не узнаю собственный авторский стиль. В точности как Стейси Нитеркотт оставила карьеру настоящего актера и стала сниматься в балаганном реалити-шоу, так и я отказалась от подлинной журналистики и стряпаю ширпотребное чтиво.
Даже не знаю, кто из нас пал ниже.
Отсылаю готовое интервью Дэймону и Стейси. Через несколько минут первый отвечает: «Сойдет».
Упиваясь высокой похвалой главного редактора, начинаю собираться. Когда я уже готова уходить, за причитающимся заглядывает Джини.
— Как все прошло? — воркует она.
Разумеется, интересуют ее отнюдь не мои успехи. Порывшись в кармане куртки, я с улыбкой протягиваю ей клочок бумаги.
— Вот.
— Ох, божечки! — взвизгивает девушка. — Она подписала на мое имя!
— Разумеется! Еще мне не хватало, чтобы она решила, будто автограф нужен мне.
К моему несказанному удивлению, Джини вдруг обнимает меня.
— Спасибо, Эм!
Я всячески избегаю проявлений теплых чувств, не говоря уж об объятиях коллег. Психиатр, скорее всего, объяснил бы это отсутствием родительской любви, я же предпочитаю считать себя некоммуникабельной.
Высвобождаюсь из объятий Джини.
— Никогда не называй меня Эм, слышишь?
— Тебе не нравится, когда тебя так называют? — ухмыляется она.
— Нет!
— Слышала бы ты, как тебя прозвали в рекламном отделе!
— Могу себе представить.
Затем Джини приглашает меня на вечеринку в пабе, с ней и еще десятком неполовозрелых сотрудников. Вежливо отказываюсь — вовсе не потому, что сегодня понедельник, а потому что лучше проткнуть себе сиську, чем слушать их околесицу.
— Как-нибудь в другой раз.
И убегаю, пока она не начала уламывать.
После перевода часов на прошлой неделе еще непривычно выходить на улицу засветло. Впрочем, через пару месяцев я снова буду тосковать по холодным и темным вечерам. С повышением температуры Лондон превращается в душегубку, а поездки в подземке напоминают спуск в ад. А уж с учетом загрязнения города коктейль получается и вовсе отвратнейший.