Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
Шрифт:
— Хто таков? — уставился мутным взглядом Хмельницкий на Билевича.
— Ротмистр Билевич, — вытянувшись, по-военному рапортовал гость. — Хотел просить вашу милость принять меня, поскольку я еду с поручением султана.
— Заходь, — сказал Хмельницкий, отступая внутрь избы, затем крикнул казаку: — Охрим, никого ко мене не пускать.
— Слухаю, гетман.
Проходя мимо Хмельницкого, ротмистр почуял тяжёлый запах перегара, исходившего, казалось, от всего тела гетмана.
Они
— Гапка, дура чёртова, убери со стола.
Из угловой горницы вышла дородная женщина в малороссийской вышитой рубахе:
— Што ж кричати? Сами ж ввечеру не велели убирати. А теперь дура.
— Заткнись. Принеси горилки, да вареники не трожь.
— Они же посохли.
— Што ж, шо посохли. Горилкой размочим.
Женщина собрала и унесла грязные миски, воротилась с бутылью горилки. Хмельницкий налил горилку в две кружки, оставленные на столе, поднял свою:
— Давай, ротмистр, за знакомство! — И, не дожидаясь Билевича, вылил горилку в глотку и тут же, ухватив рукой вареник, стал закусывать.
Билевич несколько помедлил, ему, привыкшему к виноградному вину, трудно было глотать эту жуть.
— Ну шо ж ты, — подбодрил Хмельницкий. — Пей. Впрочем, постой, давай вместя.
Хмельницкий снова наполнил свою кружку, поднял её:
— Ну, с Богом...
— Давай, — согласился ротмистр.
На этот раз они выпили почти одновременно.
— Ну што тама султан, рассказывай! — повеселев, попросил Хмельницкий.
— Дело в том, Юрий Богданович, что я послан султаном договориться с Москвой о мире.
— Они шо, белены тама объелись, — возмутился Хмельницкий. Снова налил себе и выпил. — Пошто со мной не посоветовались? Я им шо? С Москвой ниякого мира быти не може. Слышь? — сорвался он на крик, словно Билевич был виноват в решении переговоров. — Я вопрошаю теби, ты слышишь?
— Слышу, гетман.
— Сейчас Чигирин разрушен, можно итить прямо на Киев, а тама на Левобережье. А они «мир»! Я уж запорожцев сговорил, они за меня. Они ждут не дождутси, ягда я их поведу на Самойловича.
Хмельницкий не давал говорить Билевичу, говорил только сам, и всё более о себе, не забывая подливать в свою кружку горилку и выпивать её, уж ни чем не закусывая.
— ...як только пришлёт ко мене войско, як раньше к батьке мому присылали, таки сразу иду на Батурин. Я сровняю его с землёй, аки Чигирин, а Самойловича повешу аки бешеную собаку.
Билевич, видя перед собой почти безумные глаза пьяницы, думал: «И зачем я сюда явился, он же сумасшедший. Да
Хмельницкий, словно услышав мысли гостя, неожиданно прекратив крики, спросил:
— Постой. А ты пошто ко мене пришёл?
— Я пришёл, чтобы поставить тебя в известность о намерении султана искать мира с Москвой.
Хмельницкий ударил кулаком по столу так, что подпрыгнули миски.
— Не бывать тому, — закричал во всё горло, аж на шее вздулись вены и жилы.
Тут же явилась в горницу Гапка, сказала озабоченно:
— Серденько, пошто так шумишь? Як вскричал, я аж спужалась.
— Уйди, дура.
— Ни, серденько. Ни. Видимо со мной. — Затем обернулась к гостю, сказала с упрёком: — Ах, пан, до чего чиловека довели. Нехорошо так, ой нехорошо.
И хоть гетман ругал её и брыкался, она увела его в угловую горницу.
«Ну и слава Богу», — подумал Билевич, поднимаясь из-за стола и направляясь к выходу. Выйдя на крыльцо, вдохнул с удовольствием чистого воздуха. Казак, стоявший у выхода, спросил:
— Ну як, побеседовали?
— Побеседовали, — усмехнулся Билевич.
Казак понял и тон ответа, и усмешку:
— Што делати? Больной чиловече, и те и другие хотят голову отрезати.
На крыльце появилась Гапка, недружелюбно взглянула на Билевича, сказала казаку:
— Иди. Зовёт.
Казак огладил усы, поправил за поясом ятаган, шагнул в хату. Гапка с треском захлопнула дверь, давая понять Билевичу, чтоб уметался прочь, и поскорее.
Хмельницкий лежал на кровати.
— Охрим?
— Слухаю, гетман.
— Ротмистр, шо был у мени, ты запомнил его?
— Запомнил, гетман.
— Як стемнеет, иди и вубей его.
— Як убити? — опешил казак. — За што?
— Он хочет помирити султана с Москвой. Не бывати энтому, — дёрнулся Хмельницкий. — Я прерву энту нить. Ты слухаешь, Охрим?
— Слухаю, гетман.
— У тоби ятаган отточен?
— Отточен, гетман, — соврал Охрим, уже забывший, когда он вынимал эту «поганьску орудью».
— Отруби энтому ротмистру голову, слышь, отруби напрочь. Иди.
Казак вышел на крыльцо, прислонился к перилам и долго вздыхал, потом, махнув рукой, зашагал по городку.
А Билевич тем временем искал хату для постоя и скоро нашёл.
Под вечер, когда Билевич вместе с хозяином и спутниками сидел за маленьким столом под шелковицей и ужинал, его позвала к воротам жена хозяина:
— Вас зовут.
— Кто?
— Казак Хмельницкого.
Билевич вышел. Прислонившись к плетню, стоял казак, по очертанию огромной фигуры ротмистр признал в нём Охрима.