Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Гришин-Алмазов Андрей Николаевич

Фёдор Алексеевич подумал про себя:

«Нашёл время. Да и не всякого злого человека пожалеешь. Пожалей разбойника, он тебя кистенём так пожалеет».

Царица посмотрела в его сторону:

— Ты о чём задумался?

Государь смущённо улыбнулся:

— О добре и зле, аки больше не о чем думати в своё двадцатилетие.

— Но ведь ты православный царь, коий и должен являтси вершиной добра и добродетели на земле.

— Если б только я таковым был.

Царица сделала серьёзное лицо:

— Безгрешен только один Господь Бог.

Казалось,

праздник удался и все были довольны, когда неожиданно Матвей Пушкин вцепился в бороду Федьке Облеухову. Зацепив братину с мёдом, они опрокинули её на себя и покатились по полу, вызвав смех у близсидящих. Вместо того чтобы разнять дерущихся, сидящие подзадоривали и подначивали, пока рынды по велению царя не растащили задиристых стариков. Тем временем царица Агафья Семёновна со своим двором удалилась. Видя это, стали разъезжаться и именитые бояре, убелённые сединой. К полуночи разъехались все. Лишь дворцовые холопы убирали со столов. А царь всё сидел и не спешил в опочивальню. При нем остались лишь Богдан Хитрово, Иван Языков и Алексей Лихачёв.

— О чема думу думаешь, государь? — спросил Иван Максимович.

— Да вота што-то батюшку вспомнил да братца Алексея. Помнишь, когда по мене сани проехали, думал, не доживу до сей поры, а вона ныне как. Больно што-то усё хорошо складывается последнее время.

— А ты не кличь, не кличь беду, государь, она, еслива надо, сама придёт.

В разговор вступил Хитрово:

— А ты бы шёл в опочиваленку, государь. День был долгий, шебутной, поспишь, всё плохое и отойдёт.

Царь потряс головой, наполнил вином кубок и осушил его полностью. Лихачёв и Языков помогли ему подняться и, взяв под руки, отвели в опочивальню. Третьему царю из династии Романовых исполнилось двадцать лет.

Восемнадцатилетняя государыня царица Агафья Семёновна перехаживала уже вторую неделю. Полный двор мамок и нянек давно собрали в Кремле, две повитухи, Евменовна и Поликарповна, третью неделю были при царице безвыездно, а роды всё не приходили. Для новорождённого всё было давно сшито и сделано. Колыбелька, расписанная серебром, низкая, для стояния на столе, а высокая, с царскими гербами, писана золотом. Сшиты с полдюжины одеял атласных, травами расписанных, и дюжина шерстяных, шерсти мягкой, как лебяжий пух. А пелёнок, рубашонок, простынок разных без счёту. Жена дворянина Леонтьева, недавно родившая и молоком обильная, должна была стать кормилицей будущему царевичу. За что её мужа пожаловали деревенькой.

Вечером десятого июля государь, как все три последних месяца, расцеловал жену и удалился спать в свои покои. А поутру одиннадцатого, ни свет ни заря, у царицы начались схватки, сразу взбаламучен оказался весь двор. О том, что царица начала рожать, все знали, хотя, как и принято, никто о том не заговаривал. По приказу Хованского стрельцы потихоньку выгнали народ с Ивановской площади за Спасские ворота, на Красную площадь, дабы поменьше шуму было в Кремле, даже юродивых уломали уйти, одарив их медовыми пряниками.

Притих Кремль, насторожился. Патриарх Иоаким по всем

церквам служек разослал с приказом священнослужителям не звонить до особого его указу.

А царица в своих покоях уже кричала вовсю. Кроме повитух и мамок-старух, тут крутились царевны Софья и Татьяна Михайловна. Обе больше мешали. И уж когда вовсю светило солнце, царица разродилась мальчиком.

Царевна Софья первой сорвалась оповестить государя и ворвалась к нему в опочивальню:

— Государь-братец, Федюшка! Вставай, вставай быстрей!

Царь очумело уставился на сестру.

— С сыном тебя!

Фёдор вскочил, откинув одеяло, кинулся к сестре, обнял её:

— Софьюшка, милая! Спасибо тебе, я твой должник. — Сорвался, поцеловал несколько раз. — Радость, радость-то яка!

— Не тебе одному, Фёдор, всему царству вселенская радость.

— Да, да, да, всему царству, — весело засуетился новоиспечённый отец. — Ныне всем велю вины отпустить, штоб никого не смели ни кнутом, ни батогами.

— И патриарха оповестить надоть, а то до сих пор не били к заутрене.

— Сейчас Лихачёва и пошлю. — Затем, помолчав мгновение, обратился к сестре: — Ты, Софья, первой одарила мене радостью, будь же крестной у него.

— А крестным кто?

— А если позвать брата Петра?

— Уж больно я с вдовой царицей не лажу.

— Ну, што ж, зови тогда Василь Василича.

И сразу заметил, как просияло лицо сестры. Ладно уж, коли мне радость, то и ей радость.

Весть о том, что у государя родился сын, мигом разнеслась по Москве, и это действительно стало большой радостью. Многие колодники были раскованы и выпущены на волю, а вины им отпущены. На торжище тать Федоска попался на покраже стряпни и уж спину свою измарщивал, к кнуту готовя, ан пронесло: всемирная радость! Отпустили Федоску ради такого праздника, ни разу кнутом не огладив. Ну и что с того? Он тут же у тетки-зевуньи калач спёр и съел.

Патриарх, бояре, окольничие понесли подарки новорождённому, кто деньгами, кто дорогими игрушками, кто аксамитом, драгоценностями. Счастливый отец не успевал благодарить. Больше всех расстарался дядюшка, князь Иван Михайлович Милославский, тут и золотые блюда, и маленькая лошадка из чистого серебра.

Нищая братия потянулась в Кремль, где от имени царя кормили всех до отвала и ещё дарили мелкими деньгами, кому что перепадёт. Как же не радоваться? В кои-то веки досыта наесться, да ещё и за государев счёт.

Так продолжалось весь день, царь то подарки получал, то ходил смотрел на сына.

На следующий день было решено крестить царевича, и весь двор с самого утра прибыл в парадных одеяниях, блестя каменьями и золотым шитьём. Крестил царевича патриарх со всем своим клиром в Успенском соборе и, как желал государь, нарёк новорождённого Ильёю. Пока его опускали в купель, все замерли, ожидая конца церемонии. Лишь двое, числившиеся при дворе, не поспешили в Успенский собор — немецкий дворянин доктор Розенберг и хирург из Силезии Сигизмунд Зоммер. Они остались у Аптекарского приказа. Розенберг нервничал: