Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Гришин-Алмазов Андрей Николаевич

— Ты велел мене прийти, боярин? — глухо вымолвил он.

— Да.

— А пошто?

— Ты должен вновь съездить к боярину Матвееву с письмом.

Андрей усмехнулся:

— Завтрева с провизией отъезжает приказчик Матвеева, он и отвезёт письмо. Ответ на пару недель позже ничегошеньки не решает. Царь болеет, и царство уснуло.

Ромодановский уставился на Алмазова.

— И што же ты хочешь?

— Штобы ты расшевелил, оживил царя.

— Энто аки?

— На Руси ести места, которые восстанавливают силы, хоть бы ненадолго.

— Церковь сомневаетси в божественности этих мест.

— Кака

божественность нынче Фёдору? Бог забрал у него мать тридцати девяти лет от роду, отца сорока пяти лет, любимого брата Алексея, жену восемнадцати лет, цветущую до родов и пышущую здоровьем, сына, коего он мог лицезреть всего десять дней.

Сутки старый князь метался по дому, думал, переживал, размышлял, а поутру следующего дня отправил сыновей к двум боярам: Андрея — к Никите Одоевскому, Михаила — к князю Василию Приимкову-Ростовскому с просьбой прийти к нему в гости, что оба боярина не преминули сделать. Оставив князя Василия со своими сыновьями, потчевающими его жареными куропатками и фряжским вином, князь Григорий удалился с Никитой Одоевским в свои покои. Князья сели друг против друга.

— Што ты хотел поведати, князь Григорий Григорьевич? — спросил Одоевский.

— Прежде всего я должен передати тебе вот энто. — Ромодановский взял со стола ларец и отдал Одоевскому.

— Што энто?

— Диадема — венец князей Черниговских. Мене его передал на сохранение князь Иван Алексеевич Воротынский. Я решил отдати его тебе, ныне ты старший среди Ольговичей [161] .

Одоевский посуровел:

— Большой дар. Неспроста. Говори, што надо?

161

Олеговичи — потомки черниговского князя Олега Святославича (?-1115).

— Я хочу свозити государя в одно из мест, хде земля лечит, и штоб ты побыл в кругу кровью своих предков, князем Новосильским.

— Вота для чего венец отдал, язычествуешь.

— Выбора нету. В том, што я Ваську Приимкова-Ростовского уговорю, сомнений нет. Нужно убедити Языкова, штобы всема говорил, што государь болеет и потому не выходит, и штоб нихто об его отъезде не знал.

— Ну с Языковым я договорюси.

Вечером к покоям царя подошли Григорий Ромодановский-Стародубский, Никита Одоевский-Новосильский и Василий Приимков-Ростовский. Они долго говорили с Языковым и затем удовлетворённо разошлись. Ночью на первое августа карета в сопровождении тридцати стрельцов стременного полка покинула Кремль. Государь оставил Москву, но никто об этом не знал. Языков говорил всем, что государь болеет и из своих покоев потому не показывается.

Карета ехала не останавливаясь вторые сутки, кругом лежала нескончаемая равнина. Находящиеся в карете терпеливо сносили дорожные неудобства. Утром третьего дня распогодилось. Жара стала припекать нестерпимо, пот пропитывал рубахи насквозь. Неожиданно впереди показался холм более ста саженей в высоту. Карета остановилась у его подножия. Три князя взяли государя на руки и понесли его наверх. Подъём был крутой, и три старика, хоть и кряжистых, кряхтели и шли из последних сил. Стрельцы остались у подножья, ни один не посмел пойти следом.

Поднявшись

на вершину, князья положили государя в самом её центре, а сами разошлись шагов на пять в разные стороны и сели на землю, скрестив ноги. Сидеть на такой жаре было невмоготу, к тому же из самой горы тоже шёл какой-то жар, хотя внутри земля была холодная. На небе ни облачка, солнце нестерпимо печёт. Со стороны можно подумать, что у бояр от жары помутился разум. Но на горе нет бояр, нет и царя. На горе лежит великий князь московский и владимирский, а вокруг него сидят князья Ростовский, Новосильский и Стародубский. Свершается таинство старое, церковью запрещённое, в стародавние времена проводившееся над Дмитрием Донским, когда он с поля Куликова вернулся, кровью харкая.

Ни ветерка, ни дуновения. Всех четверых мучает жажда, но они не двигаются с места. Внизу у кареты воды, да и других напитков, сколько хочешь. Время почти не движется. Солнце обжигает лицо, шею, руки, иногда кажется, что сейчас упадёшь замертво. Но князья стойко продолжают терпеливо всё сносить.

Под вечер отнесли царя вниз, и карета двинулась в обратный путь, но уже без прежней спешки, и трёхдневный путь был проделан за четыре дня.

Восьмого августа царь присутствовал в думе и работал весь день, правда, кожа на его лице чем-то напоминала вяленое мясо.

Князь Андрей Григорьевич Ромодановский восстанавливал усадьбу, в которой родился. Обновлял свой, а точнее, дедов дом и избы крестьян. По его приказу поставили новый скотный двор, очистили пруд, побелили церковь. Село было просто не узнать. Отец его не тревожил, царь службу не спрашивал, как-никак четырнадцать лет плена, и князь отдался сельскому делу, восстанавливая свою вотчину, отцом запущенную. Ничто князя не отвлекало. Лишь за неделю до сентября приехали брат Михаил с женой и сыном Андреем и двоюродный племянник Фёдор с женой на сносях. Да отец прислал из монастыря трёхлетнего Ваньку, незаконнорождённого сына Воротынского, пусть побегает по деревне, пока тепло.

Андрей Григорьевич, взвалив заботу о них на кормилицу, ездил по окрестным полям и деревням, самолично присматривая за началом сбора урожая. Заниматься гостями ему было некогда, они были предоставлены сами себе. Дети и женщины время проводили в саду, а князья Михаил и Фёдор — в старой вифлиотике в спорах. Оба в последнее время зачастили к вдовой царице Наталье Кирилловне и остались недовольны воспитанием царевича Петра. Однако оба дали царице денег на её нужды.

Сегодня в саду была вся семья. Князь Фёдор, сощурившись от солнца, как китаец, злился, что по совету отца отправился в деревню.

С выздоровлением государя его жизнь стала резко меняться. Стараниями отца и двоюродного деда его наделяли новыми должностями, званиями и чинами, будто выращивая в противовес князю Ваське Голицыну, что ныне многие дела на себя взвалил, будто давали зарок отпихнуть его.

Кусты боярышника раздвинулись, и к князю Фёдору Юрьевичу подсел князь Андрей Григорьевич, вернувшийся с тока.

— Ну што, Федя, можа, поведаешь мене, што старики удумали, а то отец ничего не говорит, от дел бережёт. Хочет, штоб я дома пообвыкся. То, што тебе после мово отца прозвание Стародубский носити, то я понял и не противу того, но вота што ещё они задумали?