Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Гришин-Алмазов Андрей Николаевич

С пира Фёдор вернулся за полночь, сильно хмельной и, разоблачённый Языковым и Лихачёвым, повалился спать. Проспал он долго, почти до полудня. Сегодня первый день никаких пиров быть не должно было. Фёдор потянулся и позвал Языкова:

— Иван Максимович, давай одеватьси.

Боярин вошёл весь в слезах:

— Государь, Фёдор Лексеич, государыня скончалась...

— Как?..

Фёдор уставился на Языкова, уж не сошёл ли он с ума. Ещё не осознав, что случилось, царь быстро надел рубаху, штаны и рванулся в покои жены. У дверей он налетел на сестру Софью.

— Аки энто случилоси?

— Понимаешь, Федя, — отвечала Софья с некоторым замешательством, — Агафья усё кровянила...

Мы не хотели... Мы надеялиси...

— А повитухи? Они-то што ж ничего не содеяли?

— Да уж усё, Феденька, перепробовали, И молитву и заговор.

— Што ж вы от меня-то энто таили?

— Не мужское энто дело, Федя, не заведено вашему брату в энто дело нос совати.

— Да вы хоть бы предупредили, што ей плохо, а то пока она умирала, я веселился, пировал и вкушал хмельное.

Софья потупилась:

— Я виновата перед тобой, Фёдор.

Царь помолчал, затем спросил:

— А лекарей иноземных звали?

— Да што ты, Федюшка, у нас не принято вовек чужому мужчине жену лицезрети в непристойном виде.

Фёдор хотел выругаться, но промолчал. Отодвинув сестру, он вошёл в помещение, где лежала Агафья. Она была совершенно серая, обескровленная на своём ложе, прикрытая одеялом, всё ещё родная. Случившееся всё ещё до конца не доходило до мозга. Упав перед ней на колени и уткнувшись лицом ей в живот, Фёдор заплакал. Слёзы душили его, но он не мог остановиться. Год счастья, год, когда ему почти всё удавалось, и вот чем это кончилось.

Более часа его не могли увести от жены, а когда попробовали поднять, ноги его не слушались. Этот год, с первой встречи с Агафьей, он ходил без посоха, и вот опять.

Тётка умершей царицы обмыла её тело, и как только её обрядили, царь приказал отнесли себя к жене. Сюда же Фёдор приказал призвать патриарха. Иоаким не замедлил явиться с печалью на лице.

— Государь, я скорблю вместе с тобой.

Фёдор поднял смутный взгляд:

— Святейший патриарх, я хочу похоронить жену не завтра, аки велит нам церковный закон, а через три дня, в день нашей свадьбы, пусть энтот год она пробудет со мной до конца.

Патриарх ужаснулся, но постарался говорить спокойно:

— Но ведь её уже нет, её душа отлетела, осталась лишь бренная оболочка. А держати тело на земле не погребённым свыше трёх дней — кощунство. В первый день человек умирает и его не тревожат, во второй день его тело обмывают и с ним прощаютси, в третий день его погребают.

— Што могут решити два дни?

— Господу видней.

Фёдор опустил голову, и патриарх поспешил удалиться, пользуясь горем государя.

На следующий день, шестнадцатого июля, царицу Агафью погребли, через два дня должна была быть годовщина свадьбы. Царь слёг окончательно. К нему вернулись все болезни сразу, и он никому не показывался, не появлялся из своей опочивальни, допуская к себе лишь Языкова. Но на этом несчастья для Фёдора Алексеевича не кончились, двадцать первого июля, через пять дней после похорон матери и через десять дней после рождения, скончался сын царя, царевич Илья. После этого царь впал в состояние забытья и заторможенности.

Двадцать четвёртого июля по воле боярина князя Василия Васильевича Голицына собралась дума, некоторых бояр даже призвали с воеводства. Однако дума «сидела» без государя и никак не могла настроиться на работу, потому как ожидалась третья смерть, хотя о ней вслух боялись даже заикнуться. Лишь Тараруй, верный своей природе, обронил мимоходом:

— Бог троицу любит.

В верхней горнице царило замешательство, среди царевен опять сновали Милославские, все были убеждены, что Фёдор от такого удара не оправится, и уж не таясь обсуждали: кого посадить на престол? Вот она любовь близких

и родных. До Фёдора никому не было дела, ни церкви, ни боярству, ни народу.

В тереме князей Ромодановских царило уныние. Глава дома князь Григорий Григорьевич метался по дому из угла в угол. Оба его сына и племянник не могли его успокоить. Ещё раз обойдя дом, князь зашёл в домашнюю часовню. Со старой иконы, не покрытой окладом, Христос хмурым взглядом смотрел на него.

— Што смотришь, Господи! Пошто караешь? И чем-то мы тебя прогневали, будто мстишь за што. Только штой-то наладитси, и опять беда стучитси. Пошто же так?

Князь перекрестился и пальцами снял копоть с лампады. Нет, молитва не шла на ум. Открыв дверь, он подозвал племянника:

— Приведи ко мне свово сына, и пусть пошлют за подьячим Посольского приказа Андреем Алмазовым.

Князь Юрий ушёл, и скоро его сын пришёл к своему двоюродному деду. Будущий князь-кесарь и правая рука царя был ещё молод, не столь величав, как впоследствии, но, несмотря на свои годы, уже в боярстве лютел и матерел.

— Заходи, заходи, Федя, разговор ести.

Фёдор Юрьевич поклонился, вошёл в часовню и сел в резное кресло. Григорий Григорьевич сел рядом.

— Мене тебе говорити не надо, ты без меня ведаешь, што у дурочка царевича Ивана ести хоть и небольшой, но свой двор. Последнее время он пригрел нескольких блаженных. Шёл я тут по двору, один из них мене в рукав вцепился и говорит: «Зря царя хороните, ему ещё девять месяцев жити. А когда помрёт, ты ему вослед, аки верный пёс, пойдёшь». Хотел я ему за те слова оплеуху дать, а он далее говорит: «Не забудь успети передати тайну о том, што тебе не принадлежит». У мени от тех слов аж руки опустились, и я побрёл прочь. — Григорий Григорьевич на мгновение замолчал, посмотрел в глаза внучатому племяннику. — Перед смертью царь Алексей Михайлович, видя юность свово старшего сына и боясь, што Милославские, Салтыковы, Плещеевы да и многие другие воспользуются его неопытностью, собрал большую часть царских ценностей и сокровищ и, разделив на три части, спрятал в трёх разных местах, доверив каждое место в отдельности трём разным боярам, и лишь один я должен был знать все три места. Одно из них было доверено твоему отцу, другое — Матвееву, третье — Воротынскому. Я расскажу тебе, где те места, и ты станешь хранителем тайны, ибо Воротынский умер, Матвеев в ссылке, а мы с твоим отцом, почитай, в одном возрасте и, не ровен час, помрём.

— А пошто мене, а не сыновьям?

— Ну, Михайло у мени слишком прост, не ему таку тайну доверяти, а Андрей из плену вернулси сильно подавленный, пусть пообвыкнет пока, а тама, может, я и ему ту тайну доверю, правда, лишь одного тайника, тебе помощником будет. Ты же проговоришьси о тайниках лишь в случае большой беды и опасности для всей Руси. Притом не более одного тайника в десятилетие, и только лично государю.

— А если никакой большой беды не случится?

— Почувствуешь, што стареешь, передашь тайну сыну ал и тому, кому будешь доверяти.

— А если такого человека не будет?

— Тогда пусть энта тайна умрёт с тобою вместе. А пока постарайся приблизится ко двору Натальи Кирилловны, видно, её сыну после Феди царём стать. Воспитай из него настоящего государя, он ныне — последняя надёжа Руси. То тебе должно удатси, ибо ты — Ромодановский, князь Мономаховой крови.

После этих слов Григорий Григорьевич извлёк из-за пазухи карту Кремля и подземных ходов и стал разъяснять Фёдору Юрьевичу, где лежит, как добраться, как пройти и что сделать, чтобы взять. Обсуждали они долго, и, лишь окончательно всё уяснив, Фёдор Юрьевич покинул часовню, и почти сразу за ним вошёл Андрей Алмазов, ждавший у двери.