Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
Шрифт:
Андрей Алмазов, надев на себя широченные украинские шаровары, папаху из козы и овчинный тулуп, долго рассматривал своё отражение в мутной днепровской воде, сойдёт ли он за местного парубка, и всё-таки что-то в нём было не украинское, даже с этой глупой стрижкой. Как жаль, что рядом не было Никиты Скрипицына, с ним было бы спокойней, но тот неведомо куда канул.
Перевозчик в утлой лодчонке снорово переправил его вместе с конём на остров. Земляные валы и низенькие мазанки были разбросаны ещё в предместье. Затем показались разрозненные куреня покрытые
Андрей выехал на обширную площадь, майдан, где обычно собиралась рада. Здесь толпились казаки. Подъехав к одной из более крупных групп, Андрей остолбенел, узнав в одном из казаков подьячего Ваньку Воробьёва. Тот что-то увлечённо рассказывал окружавшим. Кого угодно он ожидал увидеть здесь, но только не этого любимца боярина Богдана Хитрово. Спрыгнув с коня, Андрей потянул одного из казаков за руку и, указывая на Воробьёва, спросил:
— Чё цэ за козак?
— Ты ще, сказивси, то царевич Семён.
От неожиданности Андрей даже открыл рот:
— Вот це да.
Его растерянность сыграла ему на руку, он сошёл за простака селянина, только приехавшего в Запорожье. Неизвестно откуда взявшееся решение пришло само собой, и Андрей, развернувшись, медленно направился к куреню войскового кошевого атамана. При входе стоял огромный чубатый детина со столь же огромной саблей.
— Мене до атаману треба, — глядя на него просительно, сказал Андрей.
— Всим треба, — с безразличием посмотрев на Андрея, ответил казак.
— Мене што ж, в лоб тебе треснуть, штоб ты поверил, — рявкнул Андрей, переходя на московский говор.
Казак внимательно посмотрел на него, затем вошёл в курень и через некоторое время вновь вышел.
— Пийдемо.
Казак ввёл его в горницу и встал сзади. Серко сидел за широким неструганым столом и с любопытством смотрел на вошедшего. Длинные седые усы спадали ниже подбородка.
— Москаль?
— Ага.
— Хто таков? У нас чего деешь?
Атаману приходилось бывать во многих местах, и по-великоросски он говорил чисто.
— Подьячий Тайного приказа, стрелецкий сотник Андрей Алмазов, послан сюды, штобы подкупить старшину и чтобы те настояли в выдаче самозванца, коей выдаёт се бе за царевича Семеона.
Андрей сунул руку под полу полушубка и под пристальным взглядом казака, стоящего сзади, извлёк два кошеля серебра.
— А чё ж ты не старшину подкупаешь, а ко мене явилси? — медленно произнося слова, спросил Серко.
— А смысл? Я того самозванца сызмальства знаю — то подьячий Ванька Воробьёв, я и отца его, дьяка Андрея, хорошо знаю.
— А пошто я тебе верить должон, ты заинтересован в том, о чёма говоришь. А может, то доподлинно царёв сын и он истинно о Малороссии, а не о себи печетси.
— А зачема мене тебе врать, ты же умудрённый жизнью атаман. Нынешнему наследнику престола царевичу
— И што ж ты хочешь, штобы я содеял с им? — на миг задумавшись, произнёс атаман.
— А ничего, пущай твои хлопци связут его в Курск, к воеводе. Хватить на Руси самозванцев, с того лишь горе одно. За последние два года к царю привезли и поставили перед его ясные очи его брата Василия, двух его сыновей Алексеев, и даже сына царя Василия Шуйского, хотя тот уж шестьдесят лет як почил. А теперь ещё и Семеон появилси.
Андрей развернулся, собираясь уходить.
— А деньги? — засмеялся вослед атаман.
— Оставь их на нужды войска, в деле они нужней, чема в мошне старшины.
— Атамана Миюску я вам не выдам.
— А пошто он нам? Без самозваного Семеона он не более аки балабол.
Андрей, не поворачиваясь, поспешил оставить атаманов курень.
Вечером того же дня, когда стемнело, мнимого Семеона без особого шума, чтобы не поднимать сумятицы, повязали и под охраной есаула Карпа Пидсышко и трёх десятков казаков отправили в Курск.
В малой Золотой палате вновь собралась вся семья Романовых, кроме главы семейства, царя Алексея Михайло вича, его второй жены Натальи Кирилловны и новорождённого царевича Петра. Между десятком женщин — те ток и сестёр — бегал праздно разодетый царевич Иван и всё время «хыхыкал». Фёдор тихо сидел в углу. Царевны судачили, не обращая внимания на братьев.
— Вот тако вот, с Наташкой батюшке ни дочери не надобны, ни сёстры, — занудливо бубнила царевна Софья.
— Хошь бы её по весне гадюка укусила, вместе с её милостивцем Матвеевым, — выговорилась царевна Татьяна Михайловна. Зло разливалось на её щеках, и румяниться не надо. Она особо злилась на Матвеева, прознав про то, что именно он куда-то услал её ублажителя. Новый кокошник, усыпанный каменьями, переливался на её голове.
— Протеву всех канонов православия братец ради Наташки идёть. Лицедейство какое-то в Преображенском открыл, — поддакнула сёстрам и племянницам царевна Ирина Михайловна. Она совсем забыла, что тридцать лет назад собиралась замуж за датского принца-протестанта и о канонах и традициях тогда не вспоминала. — Жили тыщу лет без театру и ещё бы столько прожили.
— А на охоту с мужчинами ездит, разиво это дело. Видано ли было такое на Руси?— вновь зло выпалила Татьяна Михайловна, заламывая руки совсем не в той тоске, которую показывала сёстрам.
— А энта ея привычка ездить в карете с открытым окошком и глазеть на простой люд. Выставляется, показывает, чема была и чема стала. Безродная выскочка, аки и её благодетель Матвеев, — подала голос царевна Евдокия Алексеевна, ревнуя отца к новой жене и поминая его отношение к матери. — Наша матушка такого бы себе никогда не позволила.