Нешкольный дневник
Шрифт:
— Что не можешь… Алка… мама?
— Я больше не хочу сидеть дома. Я не могу. Ты говорил мне, что я должна изменить свою жизнь, что эта жизнь была неправильной и несправедливой и что я заслуживаю лучшего. Что ж, может быть, и заслуживаю. Но, скорее всего, я никак не заслуживаю этой твоей мифической новой жизни, потому что я не вижу, откуда она может прийти и каким образом… как я Могу к ней прийти. И не хочу я никакой новой жизни. Меня тянет… ты можешь меня ругать, но меня тянет, как к алкоголю, как к наркотику, к этой старой жизни. Ты, наверно, еще маленький, Рома, чтобы понять, что такое — магия ночного города. Я всегда знала, что под этими крышами, под этими крышами много гнили, много подлости. Много яда. Наверно, этот яд меня отравил, и отравил безвозвратно. Я не могу сидеть дома, Рома, я не могу, точно так же как я не могу работать кем-то… кем угодно, это несущественно кем, уборщицей, продавщицей, телеграфисткой или хоть директором магазина… я не хочу, понимаешь? Ты прекрасно знаешь, чем я зарабатывала
— Что ты хочешь мне сказать? Ты что… хочешь вернуться… на панель?
— Да, Рома. Не знаю, ты действительно помог мне тогда, и Коля Голик тоже. Наверно, если бы не ваша помощь, Клепа вписал бы меня в какой-нибудь уж совсем конкретный гниляк, из которого я не выползла бы. Но я жива, а он — нет. Вот так. А сегодня мне позвонила одна моя знакомая, спрашивала о том, как я живу, интересовалась, чем я собираюсь заниматься. Я сказала, что живу как в сказке. В сказке про Царевну-Несмеяну, которая безвылазно гнила в своем тереме, а все удивлялись, а что это, собственно, царевна такая кислая и не улыбается?
Я спросил хмуро:
— Что за знакомая?
— Ее зовут Ильнара. Она когда-то со мной работала, старше меня лет на семь. Только она теперь не просто Ильнара, проститутка, а — «мама». Коммерческий директор эскорт-фирмы, — пояснила Алка. — У нас их в городе уже несколько открылось, одна из них — «Виола», контора Ильнары.
— Значит, цивилизованное блядство по западному образцу, с эскорт-фирмами, а не с залетными сутерами, которые сами себе и «крыша», и хозяин, и водитель, и охранник? — отозвался я. Стоп. Нет, вру. Не мог я тогда так сказать. Во-первых, я таких слов-то тогда не знал и оборотов пышных (а после полугора месяцев общения с Боряном — Вырви Глаза и тому подобной братией и Пушкин бы мычал, как обезьяна), а во-вторых, ничего я еще не понимал в цивилизованном или нецивилизованном блядстве. Нет, конечно, девственником я уже давно не был, с таким-то счастливым детством и внешностью, которая, в отличие от детства, была на самом деле счастливой, в прямом, а не в издевательском смысле этого слова. Девственность, с которой в наше время многие спешат расстаться как можно быстрее, я потерял без всяких проблем в женской раздевалке бассейна «Дельфин». Произошло это примерно за три месяца до того, как мне исполнилось тринадцать лет. Но уже тогда я имел плечевой пояс и грудную клетку, которых практически любой взрослый мужчина не постыдился бы, а отдельные задохлики вообще могут только мечтать.
Я по ошибке заглянул не в ту раздевалку.
Ошибка от усталости — за тренировку я отмахивал иной раз по нескольку километров и чувствовал себя после этого как загнанная лошадь. Девушками я, конечно, уже интересовался, акселерация все-таки, но отношений как-то не завязывалось даже на уровне разговоров. Была там одна такая Яна, лет пятнадцати или шестнадцати, разбитная девица, которая давно меня присмотрела в качестве… бог знает в каком качестве она меня мыслила. Но только смотрела на меня маслеными глазками. У нее все в порядке было с фигурой, с грудью особенно, размер третий, наверно, да и купальники она носила дорогие, классные, яркие. Вот эта Яна и выступила застрельщицей. Меня, здоровенного лося, жавшего сотку в тренажерном зале, изнасиловала стайка малолеток
На ловца, как говорится, и зверь бежит. Я вошел в раздевалку и тут же встретил взгляд Яны. Она была только после душа, в одном полотенце. Я смутился и, пробормотав что-то жалкое и раздавленное типа «Ой, я не туда, кажись…», попытался выскочить из раздевалки. Но тут за моей спиной щелкнул замок, я обернулся и увидел прислонившуюся к двери низенькую, толстую девчонку, уже не помню, ни как ее звали, ни как она выглядела.
Яна сказала:
— Да нет, Рома, ты попал именно туда.
— Ты попал, — неожиданным басом сказала низенькая. Вообще у людей такой комплекции обычно писклявый голосок, взять хотя бы эту Ильнару Максимовну, у которой потом в «Виоле» работал.
Яна продолжала:
— Вот что, Рома. Ты мне нравишься. Да ты всем нравишься, правда, девчонки? — «Правда!» — отозвался кто-то из душевой, и Яна продолжала: — Ты, конечно, всем нравишься, но только ты какой-то странный. Стремаешься нас, как будто мы мегеры какие. Обсоски водяные, как говорится.
И она сняла с себя полотенце.
Не знаю почему, но я не чувствовал никакого возбуждения, хотя сейчас, вспоминая, наверно, не могу не сказать, что фигура у этой Яны классная. Рожа, конечно, вульгарная, а в комплекте с сиськами-письками получается то, что именуют коротким и исчерпывающим словом «соска». Вот это-то наименование Яна тотчас же и подтвердила, потому что, в то время как меня, впавшего в какой-то столбняк, низенькая подтолкнула от двери ближе к середине раздевалки, Яна развязала шнур на моих шортах, а под ними больше ничего не было. Яна встала на колени и взяла в рот мой член, дальше все было как в дешевой порнушке, даже описывать противно. Судя по всему, в раздевалке остались самые отчаянные оторвы, потому что никто и бровью не повел при том, что Яна увлеченно делала минет. Толстенькая даже комментировала, что-то там советовала, но я уже не слышал, потому что переклинило мозги. Сейчас, конечно, такой яркости ощущений уже нету, поскольку первое впечатление — самое сильное, если не по силе, так по свежести. Тем не менее как бы мне хорошо ни было, я почувствовал себя униженным и оплеванным. Потому что меня, по сути, принудили, банально трахнули, я оказался в роли слабого, один против этих четырех сук. То есть их было шестеро, но прыгали на мне только четверо, остальные же мерзко хихикали.
…Все это промелькнуло у меня перед глазами, когда я смотрел на Алку. После этих ее слов, что она больше так не может и что она хочет возвратиться на панель, у меня во рту отчего-то возник привкус крови. То есть губы и так были разбиты и сочи-лйсь кровью, но вкуса ее я не чувствовал и ощутил только теперь.
— Ну что ж., значит, так надо, — наконец сказал я. Или, быть может, я сказал не эти, но такие же раздавленные, ни к чему не обязывающие и ничего не значащие, беспомощные слова. Да и неважно это вовсе.
Через две недели Алка работала в «Виоле» у своей старой подельницы Ильнары Максимовны. Я во все это старался не вникать, и так все понятно было, но я твердо знал, что с Алкой в «Виоле» должно быть все в порядке, по крайней мере, лучше, чем у покойного Клепы, который сам себе бог и сам себе судья, как говорится. Она сидела на частных заказах, на общий поток ее не ставили и в сауны не возили, так что по всем показателям она стала элитной.
С Алкиным новым сутером я случайно познакомился в каком-то кабаке, где, кроме как за баксы, не обслуживали. Были тогда, в начале девяностых, этакие валютные шинки, где родимые «деревянные» категорически не приветствовались, обслуживали практически только иностранцев, ну и — своих знакомых, тоже на грины счет ведущих. Сутер тот, Гена его звали, с созвучной фамилией Генчев, лепил горбатого о том, что, дескать, хорошая у них в конторе эта новая дама, Алка, жалко только, что имя рифмуется со словом «давалка», а сама носительница этого имени хоть и роскошная женщина и умеет себя подать этаким блюдом для гурмана, но тем не менее почти тридцать лет — это время, когда близко выход в тираж Молодое поколение подпирает. Напротив него сидела носатая баба с огромной грудью и пискляво выводила:
— Ты, Геночка, не прав. Я Аллу много лет знаю, она баба стоящая. А то, что молодое поколение подпирает, так Алка долго еще будет этому молодому поколению сто очков вперед давать.
Я пьяный был. Подсел к тому столику и заплетающимся голосом сказал:
— Вы что это тут про Алку треплетесь, а? Выеживаетесь, что ли? А ты, мужик, вообще добыкуешься — «в тираж выйдет»! Ты сейчас сам в тираж у меня выйдешь.
Гена Генчев весь подобрался, глаза у него засверкали, и, будь я трезв, я сразу понял бы, что это вовсе не тот рыхлый козел Клепа, который зажрался и был расслабленно уверен в собственной безнаказанности, а совсем иного типа человек: колючий, напористый, злой. Гена Генчев, помнится, сказал мне, чтобы я не встревал в разговор двух взрослых людей, и бог весть еще что бы он наговорил, быть может, даже вывел бы меня подышать свежим воздухом, но тут его носатая собеседница начала ржать как конь. Я ей что-то буркнул о том, что с таким носом не смеяться, а играть роль Буратино без грима и гонорара надо, но она перехватила руку Гены, уже поднявшуюся… ну и сказала: «Ты, Генчев, не пыли, мальчику просто не понравилось, как мы тут его матушке кости перемываем». Генчев долго верить не хотел, что Алка — моя мать. Оказалось, что при первой встрече он подумал, будто ей двадцать три — двадцать пять, она всегда как девочка выглядела, а на меня подумал, что цифру двадцать в анкетной графе «возраст» мне можно проставлять как пить-дать. Так, по Гены Генчева методу можно сделать вывод, что у нас с Алкой разница всего три года, и даже о непорочном зачатии речь идти не может.