Нешкольный дневник
Шрифт:
— Хорошая у тебя память, Котел, — поморщился Голик, — только валили Клепу другие. Но не о том речь. Так с чем ты пришел?
Он смотрел на меня неодобрительно. Было видно, что пожаловал я в самый неподходящий момент, но оставить меня в предбаннике со своими бойцами он тоже не мог, потому что неизвестно, чем бы это кончилось. Я подумал, что нужно говорить как можно короче. Тем более что этот, с бородавкой на переносице; оказался Котлом, о котором в нашем районе легенды ходили. Были толки, что Котел рке на городской уровень выкатывается. Так что…
— Алка пропала, — сказал я.
Он сморщил лоб:
— Какая Алка?
— Моя мать, ну ты,
— А я-то тут с какого боку вырисовываюсь? — выговорил он. — Я что, на грузина похож, че ты ко мне-то приперся?
— Так мне Ильнара Максимовна сказала, что…
— Какая Ильнара? — вдруг перебил меня Котел. — Из бля-дюшника?
Меня совсем перекосило, я даже не смотрел ни на кого, когда отозвался:
— Она из «Виолы»… там…
Котел воткнул ножик в полированную поверхность стола и протянул:
— Та-а-ак, Николай! С блядями тебя закружило? Ильнара, Алка… ты что, за этих обсосок пишешься, так, что ли? А если я врубился в расклад, то вот это чмо, — он ткнул пальцем в меня, — тебя просит впрягаться за проститней? Я же слышал, что там братва за дверью базарила, когда этот дрозд сюда при-порол. Он сам блядской масти, так? Может, петушенный уже? А? И ты вот с такими корефанишься, что ли, Николай? Сутеров по наводке гасишь?
— Ты не въехал, Котел, — заговорил Голик. — Тут такое дело: этот парнишка — одной шалавы малец, у которой я заходил болт погреть. Шалава стремная, конечно, но что, у тебя, что ли, Котел, с бабцами на дурняк не таращило? С кем не бывало. Халявная дырка — разве оно плохо?
— Гладко пока говоришь. Ну дальше.
— А что дальше? Того сутера мы по пьяни завалили, в цвет. А вовсе не по указке этого мелкого и его мамаши. Вот и все.
— Так он же к тебе пришел, чтобы ты эту Алку ему отыскал. Значит, не чужое тебе это шалавье отродье, а? — хитро подмигнул Котел. Голика аж перекосило:
— Да ты че, обидеть меня хочешь, Котел? Я ему сыскарь, что ли, мусорская ищейка — искать? Не знаю, чего он там своими мозгенками раскидывал, да только в порожняк он сюда припер. Ты, Роман, иди, Пока цел, и радуйся, что за твою туфту не нашинковали тебя в мелкую капусту.
У меня перед глазами потемнело: и это говорит мне он, Коля Голик, на чьих руках я, можно сказать, вырос? Он что, так боится этого Котла с его понятиями и раскладами, что, дескать, за проституток тянуть западло… что не может меня выслушать, обращается как с нагадившим в неположенном месте щенком!
— Дядя Коля, но ведь Алка… — начал было я в отчаянии.
Зря. Он вскочил, потемнев лицом, и заорал на меня:
— А ну пшел отсюда, чмо! Как будто мне больше разгребать
нечего, кроме как этот гниляк с твоей паскудной мамашей! Мне по барабану, с кем она там в очередку снюхалась — с грузином, с бензином!.. Костя, — повернулся он к Мефодию, — укажи ему дверь, он еще в школе по географии уроки не учил, ебть!
Это «ебть» было все, что осталось от прежнего Кольки Голика, учившего меня матерным словам и грубовато, но заботившемуся обо мне, И я еще не успел понять, что бесполезно переубевдать его в чем-то, как Костя-Мефодий схватил меня одной рукой за подбородок, второй за брючный ремень, приподнял и, поднеся в таком виде к дверям, швырнул в проем. Братки расступились, и я, не устояв на ногах, растянулся на грязном, заплеванном полу. Ремень же, не выдержав рывка, лопнул, и брюки сползли с меня примерно
— А, — заорал кто-то, — его там, по ходу, козлили влегкую. Штаны слезли. А ну греби отсюда, гнида! Давай!!
На мою голову обрушился ослепительный удар, потом еще и еще. Нашел я себя уже за роковой железной дверью, за ней стоял гомон и грубый смех, а возле меня торчала ухмыляющаяся бритая харя. Увидев, что я открыл глаза, харя радостно выматерилась, а потом я получил такой пинок под ребра, что откатился метра на три.
— Вот так и катись… колобок!
Дверь хрястнула. Я с трудом поднялся с пола, окровавленной ладонью провел по брюкам, наверно, таким образом рассчитывая их почистить, но добился только того, что на них осталась медленно расплывающаяся темная полоса.
— Суки… — пробормотал я, — Твари… ничего… я вам…
А что — я им? Их было много, целая кодла, спаянная по каким-то своим единым правилам, четко разграничивающим, что «в цвет», что «западло». Я и общение со мною было западло. Наверное, потому, что я, как продажная женщина, по сути, торговал собой. Что я сын проститутки. Что у меня был шанс стать одним из них, закрепиться в этой своре и раствориться в ней, став вот такой же обезьяной. А они?
Разве они не… я, например, совершенно точно знал, что родители одного из них, того, что орал о «гнидах», зарабатывали на жизнь тем, что папаша воровал на заводе металл и сдавал его во вторчермет, а мать гнала самогон и попутно перепихивалась с половиной постоянных своих покупателей — ей отстегивали и за самогон, и за услуги. Чем же он лучше меня? Тем, что бесстыдно бычится, что усердно беспредельничает и «такой, как все»? Живет «по-пацански», как они выражаются? А шаг вправо, шаг влево считается за побег, и мои делишки с «Виолой» и Ильнарой именно такой шаг вправо или влево?
Я ничего не соображал. Дополз до дома и упал. Проснулся от сверлящего чувства голода, сварил макарон, с отвращением пожевал немного — макароны слепились в слизь и почему-то отдавали испорченным салом — и отправился к Ильнаре Максимовне.
Она выслушала меня, при этом почему-то полузакрывала глаза и смотреть па меня избегала. Когда же я закончил и замер, переводя дыхание и дожидаясь, что она мне, собственно, на все это скажет, Ильнара так повела речь:
— Ты, Рома, маленький еще, иначе не поперся бы к этому Кольке Голику. Он там сидел с двумя еще какими-то?.. Котел там был, да? Ну и что же ты хотел? У них, у бандитов, в падлу таким людям, как Алка, твоя мать, помогать. И тебе тоже — ты ведь в их глазах тоже уже не человек, потому что с Генчевым дружишь и в «Виоле» подрабатываешь. И совершенно неважно, что ты никогда у меня не работал, а только частные заказы выполнял. Ни хрена это неважно!
Она казалась мне зловещей, как ворона. У меня был один знакомый, который боялся сидеть на лавочках под деревьями, потому что на него постоянно гадили вороны. Только сядет, как тут же — шлеп, шлеп! И хоть плачь, хоть матерись, а стирать одежду все равно придется. Вот таким обгаженным и я себя почувствовал, когда Ильнара мне все это высказала.
Когда я уходил из бандитской конторы, все ощущения слепились в один неясный, грязный ком, а вот именно сейчас чудовищность моего положения встала во всей ясности. Сейчас, когда я сам медленно, но верно подбираюсь к тридцати, конечно, я не стал бы делать трагедии из такой мелочи, как несколько ударов и несколько обидных слов, перечисленных на мой расчетный счет от бойцов Голика. Но тогда положение казалось практически безвыходным.