Нешкольный дневник
Шрифт:
— От своего генерала знаешь? До середины мая? А сейчас-то только конец марта! Так что есть полтора месяца, и ему вполне их хватит, чтобы нас разыскать и… я даже и думать не хочу, что может быть потом. И этот клиент…
— Вот что, — сказала она. — Его, этого жирного баранчика, жена уезжает в начале каждого месяца. Примерно с числа первого-второго по пятое-шестое. Так что среднее арифметическое будет, примерно четвертое. Четвертое число каждого месяца. Понимаешь? Сейчас конец марта, ближайшее подходящее число — четвертое апреля. Но я предлагаю выждать. До четвертого мая. Шароева разрабатывают, так что у него в мае уже не будет времени наказать нас за кидалово. Его самого будут наказывать.
— А мы?
—
Глаза ее, обычно тусклые и круглые, как старые пуговицы, теперь сверкали. Старая кляча нагнала радужных перспектив и воодушевилась. И нельзя сказать, что сказанное ею не произвело на меня впечатления. «А что, — закрадывались мысли, — из Саратова в Москву, из Москвы — в Париж! Так оно и получается, что ты, Роман Светлов, двигаешься по жизни за счет перезрелых дамочек с климактерическим бешенством матки. Почему нет?» Правда, плавал наивный и неуместный вопрос: «А Катя, как же Катя?» Действительно, наивно. А Нине Ароновне я тогда сказал:
— Мне нравится твоя идея. Можно обсудить ее поподробнее.
И она неожиданно прослезилась, как я сказал это. Никогда не видел ничего отвратительнее. Я спросил, чтобы хоть как-то заткнуть этот фонтан:
— Да, кстати, а как фамилия этого предпринимателя?
— А… ну…
— Ну вот этого, у которого ты поставила приемные дни на четвертое число каждого месяца? Бывшего военного?
Она еще повсхлипывала. А потом ответила:
— Идиотская у него такая фамилия. У меня записано. Из головы вылетело. Клкжин. Нет… Кракин, Крючин… Крючин, чуть ли не Дрючин. Ага! Вспомнила. Каргин его фамилия.
Последняя весна приходила бурно и полноводно, и почему-то так получилось, что роковые, переломные ее моменты пришлись именно на навскидку выдернутые Ароновной четвертые числа. Быть может, это я уже сейчас, задним числом, пытаюсь уверить себя, что так оно и было, что четвертое каждого месяца направило меня и многих близких мне людей совсем в другое русло. Пытаюсь уверить себя, что именно четвертого марта я впервые подумал о том, что конченый я человек, что это последняя весна. Пытаюсь убедить себя в том, что разговор с Катей произошел именно четвертого апреля, хотя я точно не помню, четвертое ли было. Четвертого могло не быть, но разговор был, он состоялся словно вчера, и вот он:
— Рома, знаешь что? Мне несколько дней назад было двадцать два года. Нахлебалась досыта. Может, хватит? Ты рке тоже не мальчик. Ведь ты меня на три года старше? Значит, тебе сейчас должно быть уже двадцать пять.
— Нет мне еще двадцати пяти.
— Да какая разница! Рома, может, пора определиться? Это ведь вся жизнь под откос, а мы покорно смотрим, как это происходит. «Нечеловеческая сила, в одной давильне всех калеча, нечеловеческая сила живое сбросила с земли… и никого не защитила вдали обещанная встреча, и никого не защитила… рука, зовущая в дали». Это и в «Иронии судьбы» есть.
— Опять начиталась сопливых стишков, Катерина? — скептически сказал я.
— Да ни при чем тут стишки! Я просто хотела сказать, что хотела бы… уехать с тобой отсюда подальше и никогда не возвращаться, ни за что на свете не возвращаться!
Мне стало смешно и, наверно, грустно. С ума посходили эти бабы по весне. Уже вторая женщина в течение недели предлагает мне сбежать с ней на край света. Просто дурдом… а не дом терпимости. Я ответил:
— Катя, я уже не в том возрасте, чтобы кидаться этими юношескими словечками — «куда-нибудь», «подальше». Подальше меня и так по пять
Она прямо на глазах как-то съежилась, а я вдруг неожиданно для самого себя стал говорить ей, что она совершенно права, а потом вырвались слова, по сути точно повторяющие то, что сказала мне самому Нина Ароновна, «мама»:
— Знаешь что? Наверно, ты права! У меня дела до начала мая, а йотом в первых числах мая, примерно через месяц… а? Два билета в Париж в один конец?
Она, кажется, оторопела:.
— Ты серьезно?
— А почему нет? Ты сама только что сказала, что грязи на наш век уже хватит. У тебя же трудовой стаж восемь лет, а у меня и того больше, а все одно и то же — блядство, покупной секс, ну сама знаешь не хуже меня.
Она посмотрела на меня какими-то сумасшедшими глазами, пробормотала, что у нее сегодня заказ от «виповского» клиента, и бочком-бочком свалила. Обалдела девка. А в тот же день, вечером, нашла меня в клубе, где я обычно отвисал, и в очередной раз повторила, что, быть может, она меня любит и что лучшее, что она в своей жизни вообще слышала, она услышала — сегодня — от меня. «Сколько меня ни било, ни прикладывало, как обухом, и мужики вонючие козлы и мудозвоны, а вот снова, как девочка, верю».
Ее слова. Мне даже горло перехватило. Хотел списать на выпитое бухло. Сейчас же, по прошествии времени: ни при чем был алкоголь, ни при делах совершенно.
Я неожиданно для себя увлекся совершенно бесплодным и бессмысленным, но душу согревающим не хуже водки, делом. Планы на будущее строить. Ни к чему это не обязывает и, скорее всего, ни к чему не приводит. Мы сидели с Катей каждый день по клубам и в коттедже, в ее комнате, и говорили, говорили о том, как будет потом. После четвертого, после рейса Москва — Париж. Говорили так, как будто не было за плечами горького, страшного жизненного опыта. Как мальчик и девочка, как Кай и Герда, только вместо роз — бутылки, а Катя не ароматные бутоны нюхала, а кокаин. Да и я не без греха. Не знаю, о чем я тогда думал и как мог так легко уговорить себя решиться на двойное кидалово — сначала с Ниной Ароновной кинуть Шароева, а потом с Катей Павловой кинуть Ароновну. Но только знаю, что никогда не чувствовал себя более легким. и светлым (я же Светлов!), чем тогда, когда одна за другой мусолились мечты о скором, непонятно откуда должном выпочковать-ся — счастье. Глупо, знал, что вряд ли так бывает в реальной жизни, что даже если и попадем в Париж, наколов и Ароновну, и Шароева, все равно Париж такой же большой и жестокий город, как Москва. Может, чуть легче, но Москва, это все-таки русское, а Париж — так, цветы эмиграции. Белая акация. Это так Катя говорила или что-то наподобие.
Нина Ароновна все это просекла и устроила мне жутчай-шую истерику, после которой я понял, что никогда еще мои планы не были такими безнадежными, чем тогда, когда я рассчитывал уехать с Катей. Детский лепет.
Надо было выбирать. А не тянуть до последнего.
И я выбрал, но до самого конца надеялся, что в выборе ошибся и что все не настолько несправедливо.
...А доказало это только одно — насколько мы, русские, неисправимые оптимисты.
Я, конечно, зря подумал, что Ароновна удовлетворилась моим обещанием по возможности как можно реже видеться с Катей. Я недооценил эту мстительную суку. Она повторила свой фокус с попадосом, только на этот раз был просто конкретный «прием», потому что заказчиками выступили шароевские ублюдки. Это такие нелюди, при одном взгляде на которых хочется крикнуть: «Мама, роди меня обратно!» Фил Грек с девочками, среди которых была и Катя, уцелел вообще чудом: шароевских повязали менты. Полбанды. Начали сбываться прогнозы Нины Ароновны насчет скверного будущего Лечо Ша-роева и его друзей, только она не ожидала, что эти прогнозы ударят по ее собственным планам, по ней самой.