Несколько бесполезных соображений
Шрифт:
— Ка-а-к?
Деваться некуда. Надо было что-то придумывать. Потея от напряжения, я наугад брякнул:
— Двадцать пять.
Магазин поплыл у меня перед глазами. Когда я немного очухался, то увидел, что стою за прилавком, испытывая невыносимое раздражение на верхней губе. У меня появились усы! Я стал вдруг меньше ростом, толще и старше. Я превратился в продавца.
«Номер двадцать пять, — подумал я. — Надо же мне было, дураку, угадать именно его номер».
Но делать нечего. В шесть часов я, совершенно пав духом, отправился трамваем на Дёйнстраат
— Здравствуй, Пит.
С этой женщиной мне приходится теперь коротать все свое время, потому что мы с ней на самом деле женаты — об этом свидетельствует фотография шесть на девять, стоящая на буфете. Чаще всего она пилит меня по пустякам. Тогда я время от времени даю ей затрещину, на что она не обижается. И каждое утро я отправляюсь в этот проклятый магазин. Я, конечно, ничего не знаю — ни цен, ни что где стоит, и выговоры хозяина сыплются на меня, как из дырявого мешка. А это не поднимает моего настроения. Когда приходят покупатели, я не знаю, что с ними делать, а когда никого нет, думаю об этой дуре, которая ждет меня дома. В довершение всего у меня постоянно чешутся усы.
А сегодня, представляете, кто входит в магазин? Я! И спрашивает лиловую косынку. На этот раз я знал, где она находится. По лестнице вверх, по лестнице вниз, открываю коробку и:
— Это вам обойдется в пять семьдесят пять.
И тут я начал выкручиваться.
— Извините, у меня нет с собой такой суммы.
Тут уж я не выдержал.
— Подлый лжец! — закричал я. — У тебя же в кармане десятка!
И я вышвырнул себя самого на улицу.
Из сборника «Чехарда» (1957)
Старость не радость
Старого плотника Киста я впервые встретил в маленьком кафе в районе Каттенбюрга. Зайдя туда однажды воскресным утром, я увидел плотный клубок яростно дерущихся людей. Присмотревшись внимательно, я разглядел, что особо воинственных было двое. Они орудовали в самой гуще. Прочие же лишь изо всех сил старались их удержать, разнять, прикончить драку и то и дело испуганно вскрикивали:
— Осторожно! Посуда!
Кист, вечно сонный маленький старичок, далеко перешагнувший за семьдесят, невозмутимо восседал у самого кратера клокочущего вулкана и давал мне пояснения:
— Гляди-ка, вон тот парень — водопроводчик, мастер своего дела. А другой, толстый, — тоже водопроводчик, но никудышный. Вот толстый ему и говорит: «Это, мол, я научил тебя ремеслу». Ну что ты будешь делать! Ведь за такие вещи морду бьют.
Он махнул рукой и отхлебнул из своего стакана. Позже мы с ним не раз еще беседовали. Он ведь ежедневно бывал в этом кабачке. Если никто не угостит его, он так, бывало, и дремлет в своем углу, но всегда сидел прямо, не прислоняясь к стене. Два-три года назад у него умерла жена, и вот он доживал здесь свои дни, точно сторож в караулке.
— А что мне еще остается, — хмуро говорил он.
— Зря ты торчишь здесь целыми днями, — укорял его старик хозяин. — Со мной тоже
Но Кист только головой мотал. Ему совсем не хотелось развлечься. Не видел он в этом проку. И вообще, ничего он не хотел, только сидеть тут, в кабачке, погрузившись в свои думы, да изредка перекинуться с кем-нибудь парой слов о том, как раньше, бывало, плотничали. Лишь в обед ковылял он к шурину, тоже вдовому, у которого столовался после смерти жены. Но в один прекрасный день он сообщил мне:
— А я теперь в приюте для бездомных живу. — Он горько улыбнулся. — Совсем другой коленкор… Мастеровых там, правда, немного. Все больше разносчики да посыльные. Но это ничего. Хозяин — очень хороший господин. Когда приходишь, первым делом вымыться велит. С ног до головы. И одеял дают сколько хош. А перед завтраком все бреются, для этого дела даже свой цирюльник есть. Не настоящий, само собой, так, случайный человек…
Он снова улыбнулся мне.
— А почему вы ушли от шурина?
Он нахмурился и вздохнул.
— А, да что там говорить…
Но потом не спеша, со вкусом отхлебнул из своего стакана и стал рассказывать:
— Ну, я как приходил домой, тут мы и за стол садились, стряпней-то он занимался. Само собой, я платил ему. Каждый месяц. Как положено. Сидим мы, значит, друг против друга, и видел бы ты, какую он рожу корчил, как я возьму чуток перцу. Он его для себя одного ставил. Для тебя, мол, это слишком большая роскошь. Сперва-то он ничего не говорил. А тут как заорет: «Не лезь в перечницу своими лапами!» Так прямо и гаркнул.
Устремленный на меня взгляд как бы говорил: «Представляешь?»
— Тогда я встал, — продолжал он почти торжественно, — и сказал ему: «Франс, — говорю, — его Франс зовут, — Франс, в девятьсот третьем я бастовал, полных восемь месяцев. А ты в девятьсот третьем не бастовал. И ты это знаешь. Тебя на работу жандармы провожали, охраняли тебя. А теперь ты на меня пасть разеваешь. Ты! Из-за какого-то перца! Вспомни-ка лучше девятьсот третий год!»
С этими словами он встал, свернул свои пожитки и побрел в заведение для бездомных — естественный поступок принципиальной личности.
— Публика там не больно благородная, — сказал он улыбаясь, — а все же…
Профессиональный взгляд
Долго, критически рассматривала Хелла свое отражение в зеркале. Ее беспристрастный взгляд констатировал: стройная, белокурая, вполне еще привлекательная женщина лет тридцати шести в летнем светло-красном платье.
— Это! — сказала она. — Я в нем и пойду.
— Пожалуйста, мефрау, — с готовностью откликнулась продавщица. Она была сама услужливость. Еще бы! В их заштатном городишке жена менеера Вима — важная персона, как и жены менеера Анри и менеера Франса. При мысли о невестках женщина в зеркале криво усмехнулась. Три года она терпела их штучки. Хватит с нее.