Несколько зеленых листьев
Шрифт:
— Она, наверное, пригласила и эту женщину-социолога — Эмму Ховик, — помнишь, мы видели ее в саду и ты спросила, кто это.
— А что она делала в саду? Я не помню.
— Ничего не делала, — несколько раздраженно ответила Эвис. — Стояла или что-то подбирала — какое это имеет значение? Она тоже недавно появилась в поселке, поэтому тебе будет приятно с ней познакомиться.
— И с другими тоже, — добавил Мартин, заметив на лице тещи тень сомнения. — С ректором и его сестрой, вероятно, и еще с несколькими дамами, интересующимися местной историей. Помните, мы решили, что вам может быть занятно присоединиться к ним? — с надеждой в голосе спросил он, потому что они с Эвис рассчитывали, что Магдален можно занять перепиской
— Что ж, хорошо, — отозвалась Магдален, рассматривая свои ногти. — Как ты считаешь, может, мне покрыть их лаком заново? — растопырив пальцы, спросила она.
— По-моему, все в порядке, — совершенно искренно ответил Мартин. — Лак нигде не слез.
— Мамочка, у тебя уже нет времени заниматься маникюром, — заметила Эвис. — Мартин, ты отвезешь мамочку на машине, да?
Мартин сказал, что отвезет, но называть Магдален Рейвен «мамочкой» он не мог и не хотел. Не в силах он был заставить себя называть ее «Магдален», что она бы предпочла. Чаще всего он просто начинал обращение со слова «вы», но если не получалось, то говорил «мама», что тоже казалось ему странным, ибо она не была и никогда не сможет стать ему «мамой».
Куда было бы лучше, казалось Эмме, не знать, как живет твой доктор, не ходить по прекрасным персидским коврам, не любоваться тонким фарфором и изысканным стеклом в угловом буфете старинной работы. Но, войдя в величественно обставленный холл дома Геллибрандов — можно сказать, «резиденцию», — Эмма была удивлена, учуяв за запахом политуры с примесью лаванды слабый кошачий дух, слабый, разумеется, но отчетливый. Затем она вспомнила, что видела, как из кустов вылезла, держа в зубах птицу, большая черная с белым кошка. По-видимому, это была не кошка, а кот, да еще некастрированный, чем и объясняется запах в доме. Дафна, кажется, упоминала, что старый доктор интересуется только молодежью, детьми и жизнью в ее расцвете? Поэтому, вполне возможно, он возражает против любого вмешательства в природу…
Собравшимся в доме гостям было предложено через открытые французские окна в гостиной выйти на лужайку, где их скорее заставили или повели, нежели пригласили пройтись вдоль цветочного бордюра, которым им надлежало интересоваться, восхищаться и восторгаться. За бордюром начиналась та часть сада, которая усилиями садовника остается в девственном состоянии (весной высаживаются луковицы, из которых потом появляются колокольчики, кое-где еще сохранившиеся). Гости, надевшие на прием лучшие свои туфли, казалось, не испытывали большого желания переходить с лужайки в девственную часть сада, но хозяйка осталась неумолимой и по выложенной из камня дорожке довела их до пруда, потребовав восхищения первым бутоном водяной лилии.
Эмма, которая не сумела заставить себя ахнуть при виде этого феномена, обрадовалась, когда ей пришлось отвлечься из-за чего-то, случившегося у нее за спиной. Мисс Гранди споткнулась и чуть не упала на каменную дорожку. Она, автор романтического произведения, очутилась в положении, которое могло бы послужить завязкой занимательного романа. Но на помощь ей пришел не сын владельцев дома или прекрасный незнакомец, а Эмма, социолог, занимающийся наблюдением за человеческим поведением. Ах, до чего скучна жизнь! — вздохнула она.
— Все в порядке, мисс Гранди? Я испугалась, что вы упадете.
— Это из-за туфель… Если бы я знала…
«Рюмочками» назывались эти каблуки, вспомнила Эмма, помогая мисс Гранди выбраться на дорожку, в конце которой их ждала Кристабел Геллибранд.
— Я
Гости с облегчением вздохнули, когда они благополучно возвратились в дом и начался прием «по всем правилам». Быстро оглядевшись, Эмма пришла к выводу, что все собравшиеся — люди малоинтересные, по крайней мере, так ей показалось, ибо большинство стоявших вокруг нее со стаканом шерри в руках или в ожидании, когда им предложат его, были людьми пожилыми и без намека на то, что когда-то жизнь их была чем-либо примечательной. Эмма слышала, что миссис Геллибранд ежегодно устраивает несколько приемов и соответственно делит своих гостей. Но даже, будучи социологом, она не могла разобраться, каким принципом руководствовалась миссис Геллибранд, собрав нынешних гостей. Вполне возможно, они должны были служить предупреждением молодым, вроде нее и Бэрраклоу, — Эмма увидела, что в комнату вошли Робби и Тэмсин, — что они должны знать свое место, не пытаться что-либо изменить и не вмешиваться в традиции сельской жизни, установленные людьми вроде миссис Геллибранд. А может, этот прием устроен просто чтобы сказать прибывшим: «Добро пожаловать!», ибо она заметила среди гостей тещу молодого доктора.
Эмма увидела, что гостей обслуживает миссис Дайер, разнося тарелки с печеньем и маленькими пряными закусками к коктейлям. Словно желая подчеркнуть свое появление в несколько иной роли, она применительно к случаю надела ярко-голубой нейлоновый халат и более симпатичную, чем обычно, шляпу — из темно-бордового фетра с украшением в виде якоря. «Яростно вздымался вал за валом, темнотой чернела ночь», — вспомнила Эмма гимн школьных дней. «Тяжело плескались весла, белую пену гнали прочь…»
Миссис Дайер сунула ей под нос тарелку, но Эмма не хотела приступать к еде, пока у нее в руках не окажется стакан с вином, а вина ей не предлагали. Однако стоять в неловком ожидании, потому что стоять без стакана во время приема еще труднее, чем с пустым стаканом, ей пришлось всего мгновение, ибо ректор, «бедный Том», как она теперь почему-то стала его называть, подошел к ней и предложил шерри.
— Доктор Геллибранд занят по горло, — объяснил он, — а миссис Дайер понятия не имеет, с чего следует начинать на приеме.
Эмма была благодарна, но чувство это испарилось, как только он начал расспрашивать про ее «работу», и ей пришлось рассказывать про недавно завершенные исследования жизни в городе, что незамедлительно вызвало вопрос, собирается ли она теперь изучать сельскую жизнь, заданный шутливым тоном, — вопрос, какой обычно следовал, как только становилось известно, чем она занимается.
— Думаю, что займусь и этим, — ответила она, — но прежде всего мне хотелось бы знать, что представляет собой этот прием. Бывают ведь, наверное, самые разные приемы.
Тома несколько поразила ее откровенная манера разговора, и он не нашелся что ответить. Ему не хотелось сказать Эмме, что прием в данном случае был не столько ради вновь прибывших — хотя и это имелось в виду, — сколько ради того, чтобы отделить, так сказать, овец от козлищ и отобрать людей, способных что-то «делать» в поселке, и прежде всего помочь на празднике цветов, который Кристабел решила организовать в церкви. Высокая, худая, в ярком платье из дорогого шелка, она угрожающе оглядывалась вокруг, как птица, готовая ринуться на выбранную ею жертву. И пока Кристабел надвигалась на Эмму, Том постарался раствориться в толпе.