Неслучайное замужество
Шрифт:
Однако здесь вообще, во всей этой ситуации, все как-то запутано. Привыкшая анализировать поступки свои и чужие, сводить в логические цепочки действия и события, я все никак не могла понять: как и зачем в детском лагере для бедных мог оказаться юноша из богатейшей семьи? И о каком таком пари они говорили с отцом? Но разве можно в принципе делать ставки на столь сакральные вещи?.. А все же ничтожный вид Антонио и его красные, залитые кровью и слезами безысходности глаза, когда я убегала из их дома, не могли отпустить мое сжатое в комок сердце. И где-то далеко, в самой глубине души, мне стало жаль его, потому что по всему было видно, как чрезвычайно правдоподобно он был опечален и уничтожен действиями своего отца. Но ведь он сам показал ему видео? В таком случае, должно полагать, Антонио действительно тупой кретин, если рассчитывал на
И, кстати, что это за последняя отчаянная издевка была, когда он предложил мне выйти за него замуж?.. А коли и не издевка, то как следует расценить?..
Все эти мозаичные крупицы, что были рассыпаны по столу моего восприятия, упорно не хотели складываться в голове ни в какую, хотя бы более-менее, понятную картинку.
Очевидным здесь было только одно: какие бы веские и уважительные причины не могли породить идею столь странного и аморального поступка, только обладатель самого извращенного ума способен фактически воплотить его в жизнь. К тому же, каким недалеким и глупым человеком нужно быть, чтобы додуматься показать кому-либо свое псевдо геройство в комнате, соседней с той, куда приглашена ничего не подозревающая и обреченная на неизбежный позор несчастная девушка!
Мой первый взрослый опыт потерпел крах от вопиющего предательства и последовавшего за ним горького разочарования и душевного опустошения.
Но предположим даже, что были у Антонио какие-то личные, весьма существенные на его взгляд основания пойти на столь немыслимое для адекватного человека действо, то каковы же тогда были основания и, в особенности, права у его отца на то, чтоб так жестоко и безжалостно унижать меня, чужого ребенка? Он ясно дал понять, что я простолюдинка в его глазах, а, значит, не достойна даже находиться в его доме. Но ежели Антонио знал, как изуверски поддерживает отец правых, зачем притащил меня в дом? И почему вообще выбрал меня, девушку не своего уровня? Они решили поиграть мной, словно мячиком, в свои идейные игры, так что ли? Выходит, справедлива революция, и небезосновательны демонстрации левых, выступающих против порабощения простого народа. Кто дал ему право в таком тоне выражать свое недовольство мной? Ему следовало бы посмотреть со стороны на своего сына, который совершенно точно выглядит куда более убого и пришибленно, чем я. Что могут дать стране такие граждане, как эти оба? Как могут они вообще считаться итальянцами, имея подобное отношение к людям? Они трясутся над своими деньгами и не считают за людей тех, кто не имеет хотя бы половины того, что есть у них, и полагают, будто можно так просто использовать человека в своих интересах, а после еще и облить грязью с головы до ног и, словно случайно забредшего к ним уличного щенка, выбросить за шкирку за порог дома. Прежде я никогда не сталкивалась так близко с различием в социальных статусах, и это открытие для меня в 15 лет стало гораздо более ярким, нежели то, что случилось предшествовавшей ночью. Меня должно было, по логике вещей, задеть куда ощутимее предательство Антонио, раскрывшего нашу с ним интимную, самую сокровенную тайну, постороннему, никакого отношения не имевшего к ней человека. Но вместо этого, из-за того, что я всегда была человеком больше социально, нежели личностно ориентированным, на меня больший отпечаток наложило именно то, что я услышала потом в свой адрес от его отца. Он понукал Антонио не за интимную связь как таковую, а за то, что объектом его выбора стала такая «беспородная кляча» как я. И эта четкая грань между рабочим классом и буржуазией, острием лезвия прошедшая по моему слуху, занесла на кончике ножа своего гной черствости и человеческой алчности в мое особенно чуткое, оттого что детское, мироощущение. Все сказанное касалась меня лично. Я на своей шкуре испытала, что значит унижение простолюдина и презрение к нему, и оставшаяся от этих слов душевная рана оказалась куда глубже, чем та, полученная от личного предательства близкого (на тот момент) человека.
Я чувствовала, как она начинает нарывать, эта рана, и как все живые клетки моего сознательного взбунтовались, чтобы противостоять занесенной заразе, вытолкать вовне и проводить ответным залпом.
Да, это было непростое десятилетие для Италии, все понимали причину массовых восстаний и террора. И мне суждено было также, слишком рано, но уже окунуться в эту пучину с головой.
К слову сказать, Рикардо после того, как сопроводил
С трудом пережила я этот двухдневный остаток смены в проклинаемом мной лагере и уже предвкушала тяжелое возвращение домой, где мне предстояло всеми силами скрывать свое несчастье от родных. Но мама была слишком проницательна. Я не смогла бы утаить от нее случившегося и теперь только размышляла, как по возможности кратко и без деталей просветить ее в суть дела. Я знала, что не без стыда и чувства собственной ничтожности смогу смотреть ей в глаза, однако предвидела, что рано или поздно не смогу скрыть от нее эту тайну, и мне будет легче выговориться ей сейчас же, сразу по возвращении домой.
Глава 12
Но, как ни странно, под конец второго дня я поняла, что успокоилась. Подавила, насколько мне это тогда казалось, чувство обиды внутри себя и приняла твердое решение ни под каким предлогом не рассказывать никому ничего. Обо всем случившемся знала только Гайя, и она преданно хранила эту тайну всю жизнь.
А все-таки как бы я ни старалась, не ускользнуло от материнского сердца чувствие трагедии с родным ребенком. Мать видела, как изменилось мое поведение, и как я держалась, какой нарочито дружелюбной и веселой хотела казаться. Ее несколько попыток разузнать о произошедшем имели крах. И она не стала давить, она ждала, что придет час, когда я буду готова сама признаться во всем.
Но время шло, я молчала, и тайна как будто растворялась в воздухе и казалась оставленной уже достаточно далеко для того, чтобы теребить ее и поднимать на поверхность снова.
Возросший резко с 68-го года поток студентов в высшие учебные заведения привел в начале 70-х к огромному количеству дипломированных специалистов, половина из которых по понятным причинам не могла устроиться на работу. И тем меньше было шансов найти ее мне, имея неполное школьное образование. Поэтому мы с родителями приняли решение, что мне следует продолжить учебу в школе, дабы пережить этот искусственно созданный социально-экономический бум и получить все же еще не лишних три класса школьного образования.
Однако волнения в стране, понимаете ли, мистер Грот, были настолько масштабны, что даже затрагивали школы. И тот глубокий, первый, личный жизненный провал, пережитый мной в пансионате, наглядно показавший презрение буржуазии к рабочему классу, в купе с моей энергичностью, острым умом и неравнодушием к происходящему в родной стране не оставили меня от революционных движений в стороне.
Я уже не убегала из дома, а открыто заявляла о своих настроениях как родителям, так и однопартийцам. Родителям, а в особенности матери, очень не нравилось это все, хотя она и знала, что я не была никогда инициатором массовых мировоззренческих столкновений. Она хотела своим детям счастливой и спокойной семейной жизни, вдали от государственных переворотов и рисков для жизни, разумеется. И хотя правительство не наказывало строго за бунты несовершеннолетних участников, ей непременно хотелось оградить меня от всех возможных неприятностей.
Единственным беспроигрышным вариантом было отправить меня из страны. Но за отсутствием у нас где-либо за пределами Италии родственников и знакомых, а у меня какого-либо профильного образования одним лишь спасением могла стать должность гувернантки с постоянным проживанием где-то на окраине Италии в каком-нибудь богатом доме, на что, конечно же, она знала, я никогда бы не согласилась.
Но мама не отчаивалась. Продолжая по-прежнему работать официанткой в ресторане, она не теряла надежды устроить меня в хорошие руки, и, по возможности, подальше от тогдашнего эпицентра событий. И вот посреди учебного школьного года такая возможность подвернулась.
Двое молодых людей зашли к ним на обед. Из разговора она уловила, что они не местные и приехали в Неаполь по каким-то рабочим вопросам. Людей в дневное время в заведении почти не было, и ей удалось подслушать разговор гостей.
– В общем-то, я думаю, что через месяц-другой он все-таки пойдет на наши условия, уж больно сладкие они для него.
– Да, он вскоре сам поймет, что это лучшее в его нынешнем положении. А что твой отец? Как его здоровье?
– Держится еще неплохо. Стал читать Гете и чаще выходить в сад. Даже играет в гольф с Джозефом. Это хорошо, ему полезно на свежем воздухе. Пусть живет спокойно, подальше от тех дел, что я решаю теперь вместо него.