Несостоявшаяся революция

Соловей Валерий Дмитриевич

В подобной перспективе националистическая идеология, причем с очевидной русской этнической подоплекой (ведь, как уже говори­лось, не существует гражданских наций без этнических ядер, а поли­тического национализма — без этнического измерения), казалось бы, должна стать государственной идеологией. Но не тут-то было. Даже если официальный дискурс и выглядит порою националистическим, то это, мягко говоря, заблуждение. В общенациональных СМИ, сре­ди значительной части медийной элиты презумпция негативистского отношения к русским сохраняется и преобладает.

Что уж говорить о социальных и социокультурных практиках го­сударства, которые носят последовательно дискриминационный ха­рактер в отношении русских. Русские — единственный народ, право которого на достойную жизнь

отрицается (или в лучшем случае ста­вится под сомнение), которым можно откровенно пренебрегать. В этом смысле весьма показательны поправки в закон о гражданстве, объявляющие нашими «соотечественниками» людей, даже не гово­рящих по-русски. В оптике властного взгляда русские — биомасса, из которой можно выдавливать остатки жизненных соков, ничего не давая взамен. В номинально национальной России по сравнению с имперской политией не изменилось ничего, за одним исключением: русские сейчас гораздо слабее, чем прежде.

Но страх власти перед ними по-прежнему остается. Подобно 20-м годам прошлого века, любое проявление русской этничности, русских национальных чувств и даже само русское имя могут быть объявлены экстремизмом. Это не преувеличение: весной 2007 г. во время обыска в одном из московских книжных издательств следователем было заяв­лено, что любая книга, в названии которой имеется слово «русский», потенциально экстремистская.

Самое кошмарное видение Кремля: что пресловутые русские пас­сивность и долготерпение закончатся, что русские во весь голос за­явят о своих неотъемлемых правах, поставив власть и государство перед лицом непреодолимого вызова. Однако нельзя же доводить людей до состояния поистине скотского и ожидать при этом, что они будут бесконечно терпеть и покорно умирать. Никто не в состоянии отменить инстинкт самосохранения и выживания биологической по своей природе этнической группы. Причем процесс этнизации рус­ского сознания неразрывно переплетен с нарастающим среди русских ощущением себя социально угнетенным большинством. Не имеет значения, насколько рационально обоснованно это ощущение — оно превалирует в массовом сознании и, значит, действительно по своим социополитическим последствиям. Главное содержание русского воп­роса — социальное. Этнический и социальный принципы все более отождествляются, создавая подлинное бинарное оружие несравнен­ной мощи.

Русский бунт именно потому беспощаден, что русским не оставля­ют другого выхода. Это ultima ratio русского народа, поиск выхода из безвыходной ситуации, в которую его загоняют. Более того, активность народа, пусть самая свирепая и разрушительная, свидетельствует, что он жив и сопротивляется. Гораздо хуже его пассивность, безразличное принятие смерти или, как говорится в одном популярном в национа­листических кругах апокрифе, «молчаливое умирание самого непо­корного в мире народа»[37]. Бунт — признак жизни.

Нельзя сказать, чтобы ощущение подобной угрозы было совсем уж чуждо власти. В противном случае националистические мотивы под эвфемизмом «патриотизм» не включались бы в официальную пропаганду и идеологию, не провозглашались бы популистские на­циональные проекты. Однако все это, как говорится, «слова, слова, слова»... Государственные инициативы выливаются в имитацию бур­ной деятельности или же осуществляются таким привычно безоб­разным образом, что их следствием стало не улучшение, а ухудшение ситуации — рост массовых ожиданий, которые не обретают своего воплощения.

Современное российское государство по своей природе не способ­но к националистической (и в этом смысле идущей навстречу чаяниям народа) трансформации. Как афористично сформулировал знамени­тый русский журналист Виталий Третьяков: хотя каждый отдельно взя­тый российский чиновник — пламенный патриот России, на первом месте для него всегда стоят личные интересы. Но если власть не может измениться сама, возможно, она изменится под давлением снизу?

Однако шансы актуального русского национализма организовать и возглавить

это давление выглядят ничтожными. Он слишком сла­бый политический игрок, которому не под силу направить процесс этнизации русского сознания в политическое русло «обрусения» го­сударства. Несмотря на заметное улучшение качественных характе­ристик (особенно в сравнении с прошлым десятилетием) и создание общенациональной сетевой инфраструктуры, национализм слишком разрознен, плохо организован, а его поддержка в обществе не превы­шает 10—15%. Не говоря уже о преследовании и репрессиях со сторо­ны государственной машины: ведь в официальном дискурсе русский национализм рассматривается как главная угроза стабильности и межнациональному миру в России.

Однако ведущая причина слабости русского национализма коре­нится не во внешних обстоятельствах — недостаточной массовой под­держке, противодействии государства и «жидомасонской закулисы», а в самих националистах. Русскому национализму на протяжении почти всей его истории присущ ряд серьезных дефектов. Первый, хотя и не самый важный, — интеллектуальная неадекватность. Удивительно, но факт: людям, притязающим выступать от имени народа, глубоко без­различно, что русские хотят на самом деле, националистам не в при­мер важнее, что они сами думают о русском народе. А представления эти были (и во многом все еще остаются) столь далеки от реальности, что возникает впечатление, будто националисты свалились в Россию с Луны. Где они видели такой русский народ, который фигурирует в националистических идеологемах?

Заблуждение, объяснимое для дворян второй трети XIX в., непро­стительно интеллектуалам концаXX — началаXXI вв., продолжавшим смотреть на Россию и русских сквозь литературную призму — кривое зеркало отечественной жизни, по точному выражению Ивана Солоне-вича. Националисты или не понимали и не хотели понимать Россию и русских, что слишком очевидно характеризует их интеллектуальные способности, или же боялись говорить себе правду о «народе-бого­носце». Ту правду, которую разглядели и умело использовали боль­шевики в начале XX в. и необольшевики-либералы на его исходе. То, что русские дважды пошли не за народофилами-националистами, а за русофобствовавшими силами, с очевидностью указывает, кто лучше понимал русский народ.

Характерное русскому национализму нормативистское представ­ление о русском народе-каким-он-должен-быть отделено «дистанци­ей огромного размера» от актуального народа-какой-он-естъ. Фан­тасмагорическое представление о коренных чертах и потребностях русских способно породить лишь фантасмагорические политические программы.

В начале XX в. упования националистов на инстинктивный кре­стьянский монархизм и патриотизм выглядели нелепыми перед лицом страстного желания «черного передела» мира и взрывом народного анархизма. Такими же нелепыми, как призывы к сохранению импе­рии, аскетизму, самопожертвованию и коллективизму на исходе XX в., когда русской доминантой стало стремление к индивидуальному пре­успеянию. А по сей день продолжающие бытовать среди националис­тов евразийские, традиционалистские, монархические и гитлеровские фантазмы вообще проходят по психиатрическому ведомству. Это не шутка: профессиональный анализ психического профиля национа­листических интеллектуалов указывает, что стержнем группообразо-вания в их среде нередко (что не значит — всегда) выступает общий комплекс или девиация. Впрочем, этот вывод столь же верен и для либеральных интеллектуалов.

Для интеллектуального отрезвления и избавления от самодовле­ющего мира доморощенных иллюзий националистам потребовалось сильнодействующее лекарство в виде национальных катастроф. Весь­ма примечательно, что прозвучавшие из их уст по итогам революци­онных событий начала и конца XX в. оценки русского народа носили порою весьма нелицеприятный, если не сказать русофобский, харак­тер. Лишь в начале XXI в. националисты стали нащупывать более или менее реалистическое представление о русских, которое, правда, пока так и не вылилось в целостную мобилизующую программу.