Несостоявшаяся революция

Соловей Валерий Дмитриевич

В ментальном отношении русское общество представляет впечат­ляющую амальгаму страха, тревоги, надежды, нарастающих ожиданий и стремительно растущей агрессивности. Оборотной стороной эк­зистенциального кризиса стало быстрое накопление деструктивного потенциала как результата неотреагированных, не сублимированных напряжений последних двадцати лет.

Деструкция выражается в динамике убийств (с учетом пропавших без вести Россия — мировой рекордсмен), суицидов (входит в тройку мировых лидеров), немотивированного жестокого насилия, распро­страняющихся в социальном и культурном пространстве волн взаим­ного насилия и жестокости. В сущности, мы уже сейчас живем в том социальном аду, который известный западный социолог Иммануил Валлерстайн предвидел как переходное состояние к новой историче­ской эпохе. Но именно в силу погруженности в ад мы его не замечаем; социальная и культурная патология, насилие

и жестокость для нас норма, особенно для поколения, социализировавшегося в постсовет­скую эпоху и лишенного возможности исторических сравнений.

Историк Владимир Булдаков показал, что Россия переживала по­хожее состояние в 1920-е гг., на выходе из революции и гражданской войны[19]. Так что же, мы выходим из ада революции? Однако дина­мика жестокого немотивированного насилия и агрессии не спадает, а драматически нарастает. Боги Хаоса вовсе не уснули, они жаждут очередного жертвоприношения на свой алтарь.

Тогда, может, Россия находится не в пост-, а в пред- или межрево­люционном состоянии? Другими словами, мы переживаем не завер­шение революции, а всего лишь паузу, временную ремиссию между двумя революционными волнами, наподобие стратегической паузы 1907-1917 гг.?

Однако нарастающая агрессия и просто темная энергия не канали­зируется в определенное политическое, социокультурное или этниче­ское русло, а рассеивается в социальном пространстве. Она направлена не против общего Врага (кто бы им ни был), а друг против друга, носит характер аутогрессии. Буквально по Артемию Волынскому: мы, рус­ские, друг друга поедом едим, тем и сыты. Подобное состояние умов и душ само по себе не ведет к революции, более того, оно способноистощить потенциальную энергию общественного протеста, превра­тить ее в ничто, в сотрясение воздуха революционной фразой. «Угне­тение и нищета могут регулярно уходить в не-революционные формы: социальную апатию, эмиграцию, рост сердечно-сосудистой заболева­емости под воздействием социального стресса, алкоголизм, мелкую преступность, распад семей, падение рождаемости и прочие соци­альные патологии. (Что мы и наблюдаем в возрастающих масштабах в современной России. — Т. С, В. С.) Все это превращается в социаль­ный динамит только когда возникает детонатор — неподконтрольные властям религиозные проповедники, интеллигенция, организовав­шаяся в революционное движение, или выпавшие из неовотчинной обоймы начальники и особенно молодые харизматические личности, которым не удается встроиться во власть»[20]. В свете последней фразы надо отдать должное Кремлю: не очень изощренно, но последователь­но и настойчиво он делает все возможное, дабы избежать появления подобного детонатора, можно сказать, вытаптывает траву на корню.

В то же самое время именно такими своими действиями власть показывает, что революция в России не завершилась: будь ситуация фундаментально стабильной, ей не стоило бы опасаться горстки сму­тьянов и несанкционированной социальной активности снизу. Но когда любой чих кажется власти угрозой, то тем самым она признается в собственной слабости. Фактически Кремль расписывается в страхе перед русским обществом, которое, справедливости ради признаем, приобретает все более пугающий облик.

Так или иначе, в психологическом отношении постреволюционная России вовсе не отвердела. Под тонкой пленкой стабильности скрыва­ется огнедышащая магма тяжелых и больных страстей. Но не отвердела она институционально и в плане установления четких правил игры. По иронии, именно правящая группа, казалось бы, больше других заинтересованная в установлении долговременного статус-кво, пос­тоянно его нарушает, выступает источником дестабилизации похлеще всех актуальных (надо признать, откровенно жалких) русских оппози­ционеров и революционеров. «Неспособность достичь вожделенной стабильности — главная проблема для В. Путина и людей, которых он привел к власти в России. Само по себе это понятно: источник власти и богатства бюрократического класса — это контроль за изменениемправил, а никак не соблюдение их на протяжении продолжительного периода времени. Стабильность в более или менее точном понимании этого слова смертельно опасна для всех без исключения представите­лей властной элиты и потому попросту недостижима в современной России»[21].

Из этого важного и точного наблюдения следует парадоксальный вывод: главным источником потенциальной дестабилизации России оказывается правящий класс. Постоянно индуцируя волны неста­бильности, он управляет страной в режиме «управляемого хаоса», от которого к хаосу неуправляемому — лишь один шаг. И шансы, что сей роковой шаг будет сделан, растут. Ведь качество правящей элиты (в известном смысле — российских элит

вообще) таково, что кризисы, причем все большей социальной цены, становятся попросту неиз­бежными.

Эта неизбежность вызвана формированием российской полити­ко-бюрократической элиты по принципу негативной селекции, от­рицательного отбора: начальник должен выглядеть вершиной на фо­не своих подчиненных, что, естественно, ведет к прогрессирующему снижению компетентности, эффективности, да и просто деинтеллек-туализации. При этом антимеритократический норматив навязыва­ется обществу в целом. Факт, что в России самая известная балерина славна скандалами и сплетнями, а не танцем; что можно стать эст­радной звездой, не имея ни голоса, ни слуха; что модные писатели не знают русской грамоты; что в выступлениях медийных интеллектуалов («говорящих голов» нашего ТВ) глупость, ложь и цинизм все заметнее перевешивают правду и смысл; что после чтения наших газет хочется вымыть руки и душу и т.д.

Итак, мы видим, что новые институты — социополитические и экономические — не только не отвердели, им не дают отвердеть. Не дает именно правящий класс, генерирующий фундаментальную нестабильность, навязывающий обществу негативные социальные и культурные образцы, работающий, так сказать, на «понижение» социо­культурного качества, ухудшение человеческого материала.

В более широком смысле фундаментальным фактором нестабиль­ности остаются отношения власти и общества, государства и русского народа. Ведь что, на самом деле, служит главным итогом революции,если экономическое процветание в ее результате не достигнуто, а вдох­новляющая утопия социального освобождения наделе оборачивается своей противоположностью? Обобщенным революционным результа­том оказывается государство, способное развязать узел дореволюцион­ных противоречий и которое выглядит в перспективе общественного мнения эффективным и справедливым, точнее, более эффективным и более справедливым, чем государство, разрушенное революцией. Разумеется, эффективность и справедливость одновременно — не бо­лее чем идеал. Хотя в «стремленьи к идеалу дурного впрочем нет», в истории эти качества крайне редко сочетаются попарно. Хорошо уже, если присутствует хотя бы одно из них.

«Те государства и правители, которые получили репутацию не­эффективных, все же могут заручиться поддержкой элиты в деле ре­формирования и реорганизации, если они считаются справедливыми. Правителей, считающихся несправедливыми, могут терпеть до тех пор, пока им эффективно удается преследовать экономические или националистические цели, или же они кажутся слишком эффектив­ными, чтобы кто-либо осмелился бросить им вызов. Однако государ­ства, считающиеся и неэффективными, и несправедливыми, лишатся поддержки элиты и народа, которая им нужна для выживания»[22].

Эффективность российского государства сомнительна в перспек­тиве общественного мнения и вполне очевидна в оптике нелицепри­ятного политического анализа. Зато торжествующая несправедливость этого государства заметна urbi et orbi.

Здесь мы выходим на сложную и актуальную проблему концептуа­лизации государства, сложившегося в постсоциалистической России. При всем многообразии (квази)теоретических описаний, красной ни­тью через них проходит определение сложившейся в России (и в ряде стран СНГ) политической системы как «управляемой», или «имитаци­онной», демократии. Хотя оценочные суждения в ее адрес различны: положительные, отрицательные или, чаще, оценка как «неизбежного зла», большинство независимых наблюдателей полагает такую госу­дарственно-властную организацию исторически недолговечной ввиду встроенных в нее системных дефектов и указывает на ее временный и переходный характер[23].

Беда в том, что определения типа «имитационная» или «управля­емая» скользят по поверхности, они описывают фасад, но не схваты­вают социальную онтологию складывающегося государства. Переход от анализа проявлений и форм к анализу социальной сущности госу­дарственно-властной конструкции откроет перед нами несравненно более глубокую и драматическую перспективу.

В настоящее время происходит размывание социального государ­ства, государства всеобщего социального обеспечения (welfarestate) и переход к иному социальному качеству. Известный русский историк Андрей Фурсов называет его «корпорацией-государством». (Несмотря на созвучие, ничего общего с «корпоративным государством» Муссо­лини.) Левый американский автор — «неолиберальным»[24]. Вполне приложимо и определение «олигархическое государство».