Несравненная Жозефина
Шрифт:
Светская молва только подогревала чувства Жозефины, и она тем охотнее принимала у себя в будуаре «всеобщего любимца», «баловня света».
Там, в ее уютном гнездышке, раздавались порывистые вздохи, звучали приглушенные страстные слова любви, сплетались жаркие руки, накаленные неиссякаемым желанием трепетные тела, там Жозефина, как ей казалось, отдавалась своему новому любовнику с такой пылкой горячностью, так самозабвенно, как никому прежде.
Какое дело этим утратившим от великой страсти рассудок возлюбленным до названий замшелых итальянских деревень, где муж Жозефины
Они проводили, словно в забытьи, целые дни в постели, и из его крепких объятий ее вырывал лишь стук копыт верховых курьеров, доставлявших ей от генерала письма, которые она не стесняясь громко зачитывала своему неистовому любовнику.
«Я получил от тебя недописанное письмо, так как ты, наверное, решила поехать прогуляться за городом. И после этого ты осмеливаешься ревновать меня, меня, который завален по макушку делами и падает с ног от усталости… Ах, моя милая подружка! Я, конечно, не прав. Сейчас весна, как хорошо дышится на природе! Тем более если рядом любовник, которому всего девятнадцать лет…»
Это была его первая мистическая догадка, которая вскоре перерастет в подозрение. Одно вызовет другое, и для этого будет немало оснований. Сбившись в темную тучу, словно злобные бесы, они будут постоянно лишать полководца радости от беспримерных, молниеносных побед.
В начале мая она получила от него письмо, которое повергло ее в тоску, – неужели скоро закончатся эти дни непередаваемого блаженства в объятиях Ипполита? Нет, нет, только не это. Она гнала от себя эту шальную, неприятную для нее мысль, от которой сразу застывала на месте, как холодная статуя, и у нее все валилось из рук.
«Твои письма – единственная радость всех дней моих, а счастливых у меня – раз-два и обчелся. Жюно везет в Париж трофейные знамена – двадцать две штуки! Ты должна приехать с ним. Слышишь? Если не прислушаешься к моей просьбе, то пусть он один не возвращается… Но ты ведь приедешь, правда? Ты будешь здесь, рядом со мной, лежать у меня на груди в моих объятиях, уста наши сольются. Скорее, скорее прилетай! Но поезжай не торопясь – дорога плохая, длинная, утомительная…
Чаще думай обо мне…
Целую в сердечко и ниже, ниже, ниже!
Тем временем влюбленный генерал беспощадно крушил все на своем пути. Одна победа следовала за другой, одна громче другой.
После крупного выигранного им сражения при Лоди Бонапарт окончательно уверовал в свой военный гений, которому было все по плечу. Теперь он не считал себя просто генералом, главнокомандующим армией, – нет, теперь он генерал над всеми генералами, супергенерал! Тяжелое поражение австрийцев открывало ему путь на Милан, и он вскоре на самом деле въехал в столицу Ломбардии на белом коне, как истинный триумфатор, и миланцы восторженно приветствовали этого француза – освободителя
Своим разящим мечом он вырезал из «итальянского сапога» целые куски – обширные территории, вырывая их из рук прогнившей монархии.
Его адъютант полковник Жюно вскоре привез в Париж двадцать два захваченных у противника знамени, и на торжественной церемонии в Люксембургском дворце по поводу их передачи властям Жозефина была «царицей бала». Когда она под руку с Жюно вышла из дворца, густая толпа парижан встретила ее воплями. Ей устроили продолжительную овацию.
– Да здравствует генерал Бонапарт! – дружно скандировали все. – Да здравствует гражданка Бонапарт, вдохновительница всех его побед! Да здравствует гражданка Бонапарт, наша богоматерь-победоносица!
Ошарашенная таким бурным приемом, своим новым титулом, придуманным для нее любящими всякие прозвища добродушными парижанами, она грациозно дарила толпе свои очаровательные улыбки.
Теперь с утра возле ее дома на улице Шантарен собирались любопытные, чтобы поглазеть на супругу великого полководца, сражавшегося в Италии за великие идеалы революции, полюбоваться этой богиней, когда она, такая красивая, грациозная, шла к поджидавшей ее карете, покачивая страусовыми перьями на модной шляпке.
Искреннее ликование народа возле ее дома ей, конечно, нравилось, кружило голову, но неожиданно из-за этой орущей перевозбужденной толпы у нее возникло непредвиденное затруднение: как незаметно выпроваживать из особняка Ипполита после проведенной с ним шальной ночи?
– Ты только подумай, – жаловалась она со слезами на глазах своей верной подружке Терезе, – неужели теперь я все могу с такой легкостью бросить, когда я сама оказалась на гребне его славы? Смогу ли отказаться от дорогих нарядов, веселых балов, светских развлечений, чтобы ехать к нему через Альпы в действующую армию, словно жена какого-то сержанта, трясущаяся в обозе. Ну, разве это разумно, что скажешь? Нет, этого я сделать не могу да и не хочу!
Когда Жюно, которого она отправила в постель к своей смазливой горничной Луизе Кампуэн, чтобы тот не досаждал ей своими уговорами ехать, явился без нее в штаб Бонапарта, генерал впал в бешенство. Выходит, эта ветреница ослушалась, наплевала на его требования, требования мужа.
Разъяренный генерал вызвал к себе Мюрата и приказал ему во весь дух скакать в Париж и не возвращаться оттуда без Жозефины. Травящие душу подозрения теснили грудь, а неподвижное застывшее лицо его серело от мрачных мыслей.
А тут еще как назло сразу после отъезда Мюрата произошел один странный случай, который суеверный генерал воспринял как дурное предзнаменование.
Он по неосторожности разбил миниатюрный портретик Жозефины. Побледнев как полотно, весь задрожав, он повернулся к своему адъютанту и проговорил сквозь зубы:
– Мармон, моя жена либо больна, либо мне изменяет…
Тут же стремительно, брызгая скрипучим пером, Бонапарт настрочил ей гневное письмо: «Если ты мне изменяешь, то страшись кинжала Отелло. Ты должна думать только обо мне либо откровенно, с презрением, сказать, что ты меня больше не любишь».