Нестор-летописец
Шрифт:
Вдоль Шексны, выходящей из Белого озера, места совсем глухие. Летом здесь реки, ручьи, протоки, топи и тучи въедливой лесной мошки. Не пройти. В само Белое озеро, говорят, текут три сотни и еще полста рек. Жито здесь сеять — пустое дело. Зато такой вкусной рыбы, как выловленной в Шексне и Белом озере, нигде нет. И живет этот край сплошь рыбной ловлей и битьем ценного зверя, коего в этих местах тоже обилие.
Несда быстро привык к размеренной езде от погоста к погосту. Северный день зимой так короток, что не успеешь прозеваться — уже снова темно. А в темноте лучше и быстрее родятся думы. Воевода требовал от него немногого: переносить на другую берёсту записи
Пересчитанное добро под охраной погостных кметей повозом шло в Ярославль или Белоозеро — куда ближе. Там всю зиму строили лодьи, шили паруса для сплава дани к Киеву.
На земле вокруг Белоозера сидит народ, именуемый весью. Несда, знавший язык ростовских мерян, здешней речи не понимал. В Ростов иногда приходили люди из племени мурома, их свистящую молвь он тоже не разбирал. А дальше на восход жила черемиса, тоже говорившая по-своему. И все это разноязычие давало дань Руси. Как византийским ромеям платят дань многие яз ы ки, живущие в пределах Империи. Русь тоже когда-нибудь станет… еще больше, чем сейчас. Греки кичатся тем, что владеют почти половиной мира. Да и Русь считают едва не окраиной Империи. Правда, от этой половины мира уже три века отгрызают куски магометаны. Кто знает, что останется от Византии еще через три столетия?
Русь тоже грызут — степняки, ляхи. Но на полночь у нее — обилие скудно заселенных земель. Несде снова вспомнился горячий шепот княжича Мономаха про суровый дух и стольный град на севере. А еще слова попа Тарасия про звериную Русь. Когда приспеет нужда, Русь укроется здесь, в лесах, снегах и топях. Ромеям же укрываться негде. В то, что такая потребность когда-либо настанет для греков, Несда верил и не верил. Сам ее придумал и сам же в ней сомневался. Не сомневался в другом: Бог почтил Русь, прославил и превознес. Дал ей обилье всего — рыбы и зверья, меда и птицы, рек и лесов. Главное же — не ограничил в землях. На полночь и на восход ей открыты пути. Новгородские даньщики могут немало рассказать про эти пути.
Размышления прервал воевода, зашедший в клеть. Несда хотел прикрыть рукой написанное, но боярин взял берёсту, поднес к свету.
— Вот народы, дающие дань Руси, — прочел он. — Меря, весь, мурома, чудь, черемиса, мордва, печора, литва, зимигола, пермь. Все они говорят на своих языках…
Боярин сел на лавку, не выпуская бересту из рук.
— Что это? — с интересом спросил он.
Несда, покрасневший во время чтения, встал и растерянно пробормотал:
— Народы, дающие дань…
— Я спросил, для чего ты это записал, — перебил воевода.
— Просто… захотелось. — Несда уколол руку острым писалом и вдруг выпалил: — Велика и обильна Русь, а прочности в ней нет. Что скрепляет народы? Слово, речь единая и единая память. Ничего того нет в земле Русской. Слово Христово в городах лишь хранят, да и то не во всех. В Киеве записанные сказания о старине одно говорят,
Он задохнулся и умолк. Молчал и воевода, уперевши взгляд в отрока. Затем вновь посмотрел в бересту.
— Здесь не все названы. Дань Руси дают еще ямь, корсь, норома, ливь. Эти тоже говорят на своей молви. Впиши их.
Боярин поднялся, положил бересту на стол и тихо вышел из клети. За дверью, прислонясь к стене, перекрестился. «Господи, дай сему отроку силу разума и твердость намерений…»
Это был последний погост, самый дальний, на озере Лача. За озером — предел Белозерской земли, далее простерлись новгородские владения. С погоста дружина возвращалась вместе с повозом, лишь немного опередив его. В Киеве в это время сходил последний снег, а здесь зима еще бросалась в лицо метелями, еще лед на реках был прочнее деревянных мостов. Однако и тут дыхание весны уже слышалось — птицы пели иначе, чем зимой, и сердце в груди радовалось непонятно чему.
Едва дружина ступила во врата Белозерского града, Несда почуял беду. Он научился чувствовать волнение в городском воздухе с привкусом крови после мятежа в Киеве, после смуты в Новгороде, после Мстиславовой расправы над киевским людом. Стал различать знаки беды: давящая, будто с неба, и почти звенящая тишина поверх обычных звуков, обезлюдевшие улицы, редкие прохожие, прячущие глаза.
Навстречу воеводе выехал со своего двора белозерский посадник Добронег. Его сопровождали два десятка кметей, до зубов вооруженных.
— Плохие вести, боярин, — объявил посадник после приветствия. — Пришли волхвы из Ярославля, а с ними до трех сотен оружных смердов. Волховники подняли их на мятеж. Они шли по погостам, убивали и разоряли дворы. Два повоза с данью пограблены.
— Отчего случился мятеж? — поднял бровь воевода.
— Голодно людям, вот и верят волхвам. А те рады обманывать.
— Где теперь они?
— Ушли к капищу в лес. Тебе и твоей дружине нужен отдых, боярин. На княжьем дворе все готово для вас. Я велел закрыть город, никто из мятежников впредь не проникнет сюда.
— Добро, — молвил воевода.
Последний раз в Белоозере видели князя лет полста назад — заходил сюда мимоездом великий каган Ярослав. При нем и поставили княж двор. С тех пор там сидел огнищанин и правил хозяйство: следил за посельскими тиунами, чтоб не воровали, считал гривны и скот, пил мед и соседски бранился с посадником. А князя не чаял увидеть.
Теперешнего огнищанина звали Буней. Зимним наездам княжьих даньщиков он бывал и рад и не рад. С одной стороны, это вести из Киева и Чернигова, пиры и ловы, буйное веселье дружины посреди глухой белозерской скуки. С другой, голова кругом от хлопот после здешней медвежьей спячки: княжья дружина на дворе — вовсе не подарок. Сотня кметей за седмицу съедает столько, сколько белозерские смерды дают князю в четверть года. Холопки потом ходят брюхатые, прячут лукавые глаза. И не только на княжьем дворе, не только среди челяди — по всему граду приплод считают. Словом, от убытков и прибытков еще долго приходится чесать в голове.
Буня хотя и прозывался боярином, перед воеводой мельтешил как младший отрок в дружине — туда побежит, это принесет, то подаст. В глаза смотрел, каждое слово ловил. Боялся недовольства. Но и хитер был. Янь Вышатич опомнится не успел, как очутился в бане, где холопы так отхлестали вениками, что чуть дышал. После столь же стремительно оказался за столом, с чашей, полной забористого меду. От того меду, и не с одной чаши, голова у воеводы быстро потеряла тягу к думам, а ноги — способность крепко стоять.