Нестор-летописец
Шрифт:
— Выслушай меня, Изяслав, — очень серьезно проговорила Гертруда. — Не думай поступать так с Антонием. Когда-то давно, тому уже почти полвека, мой дед князь Болеслав вот так же воздвиг гонение на черноризцев в своей земле. Он сделал это в отмщение за обиду одной знатной полячки, которая некогда была его наложницей. Она возгорелась любовной страстью к своему рабу, пленнику из Руси, но тот хотел стать монахом и отвергал ее. Не добившись ничего своей красотой и ласками, она стала жестоко мучить его и все равно осталась ни с чем. Юношу тайно постриг в иноки проезжий черноризец. Узнав это, женщина пришла в ярость. Она велела оскопить юного чернеца, а затем обратилась с
— Я помню это время! — покивал Изяслав. — Мой отец великий князь Ярослав ходил на ляхов войной. Он отвоевал у них назад отнятые Болеславом Червенские земли и освободил множество русских полоняников. Среди них, может, был и тот терпеливец, о котором ты рассказала. Та полячка, ты говоришь, была весьма красива собой?
— Иначе мой дед не взял бы ее в наложницы, — пожала плечами Гертруда. — Ее убили во время тех мятежей. Тогда погибло много знатных людей и духовенства. Мой отец, занявший престол, был убит, моя мать, брат Казимир и я оказались в изгнании. Все эти беды обрушились на польскую землю после того, как князь Болеслав навлек на себя Божий гнев, поссорившись с Церковью и изгнав черноризцев. Теперь ты понимаешь, муж мой, почему меня так встревожили твои слова об изгнании Антония? Ведь ты и сам только что вернулся из изгнания… Я бы не желала повторения горьких судеб для нас и наших детей.
— Да, да, надо будет спросить в Феодосьевом монастыре про того стойкого монашка, — молвил Изяслав, занятый своими мыслями. — Быть может, там знают о нем. Подумать только — даже под пыткой не лечь на ложе к княжьей любовнице. Она соблазняла его? Обнажалась перед ним? Целовала? Я не могу этого представить! Вернее, я могу представить себе ее… мм… Но не его!.. А?!
Изяслав удивленно посмотрел на руку. На ней остались кровоточащие, быстро вспухающие следы от ногтей княгини.
— Что это, Гертруда?!
— О, муж мой, — княгиня скромно опустила глаза долу, — я так заслушалась тебя, что невольно вообразила себя на месте той женщины. Ведь, не получив желаемого, она велела истязать юношу палками и железом. Прости меня, мой господин, и дай мне свои раны, я залечу их!
Она достала из нарядного зарукавья, унизанного жемчугом, утиральник тонкой материи с затейливо вышитой в византийской манере буквицей «Г». Подула на ранки и заботливо перевязала кисть мужа.
— Гертруда, ты сделала это намеренно!
Изяслав не мог прийти в себя от изумления.
— Да, муж мой, — кротко согласилась княгиня.
— Ты приревновала меня к этой воображаемой полячке.
— Да, господин мой.
— Я был не прав, Гертруда, — присмирев, сказал князь.
— Да.
— Я был подобен блудливому коту, — еще тише молвил Изяслав.
— Да… — легким вздохом слетело с уст княгини.
Изяслав наклонился и поцеловал ее губы, все еще полные, не утратившие свежести, несмотря на то что княгиня была матерью троих взрослых сыновей и двух дочерей. Когда-то князь гордился женой — ведь ее прабабка была племянницей византийского императора! И в лице княгини были ясно видны знаки ромейского происхождения — черные изогнутые брови, большие темные глаза, изысканный нос горбиком. Когда женой младшего Всеволода стала византийская принцесса Мария, эта гордость поблекла…
Князь взял жену под руку и повел дальше по гульбищу.
— Так что ты говорила об Антонии?
— Тебе нужно примириться с ним, — твердо сказала Гертруда.
— Хорошо, жена моя,
— Ты залезешь к нему в пещеру, чтобы он обещал тебе?
Изяслав подумал.
— Ты права, княгиня. Я не стану тревожить его.
В этот день, впервые за много месяцев, у князя было легко и светло на душе. Вечером на пиру он отплясывал с боярынями под задорное скрипенье гудков и трели сопелок. Дружинники посмеивались в бороды и зорко следили за тем, чтоб жены не дозволяли себе лишнего. Кто выпил мало, тот не отставал от князя. Кто много — соблюдал чинность за столом, стараясь не упасть лицом перед княгиней.
Гертруда с теплой улыбкой смотрела на мужа. Уж она-то знала: он никому не помнил зла дольше, чем один солнечный круг, хотя и слыл среди подданных злосердечным. Никакие скитанья в чужой земле, без своего угла и своего добра, никакие наветы и неправды не отнимут у него душевной простоты. Изяслав бесхитростен, как простой узелок.
Но и самый простой узел, затянувшийся на тонкой нитке, бывает невозможно развязать. Приходится перекусывать нить. До сих пор княгине удавалось без вреда распутывать мужние узелки. Будет ли так и дальше?
22
Дрему прогнал будто бы стук в дверь. Неглубокий сон тотчас упруго скрутился как берестяной свиток, спрятав свои неразборчивые письмена. Старцу был знаком этот стук. И вовсе не в дверь стучался некто. Точнее, не в деревянную дверь. Некто толкал дверь его души и звал: не спи, Антоний, не знаешь ведь ни срока, ни часа, когда приспеет тебе, оставив все здесь — и труды, и грехи, уйти. Ничего нельзя будет взять с собой — кроме того, что схоронено внутри, за этой дверью. А там, хотя и многие годы прошли, так ничего и не скоплено. Пыль одна, запустение. Антоний вздохнул протяжно. Успеть бы хоть положить начало собиранию сокровищ. Надо спешить.
Полста лет назад Антоний жил в монастыре на скалах, врезавшихся в часто бушующее море. В одной из скал была пещера, из пещеры видно только море и небо. Небо над афонской Святой горой. Там было теплее, чем на Руси, и благодатнее. Нет княжьих раздоров, не льется человеческая кровь. Но игумен, слышавший глас Господа, сказал Антонию: «Ты нужен на Руси! Возвращайся туда, принеси в свою землю благословение Святой горы и Владычицы Богородицы. От тебя произойдет там истинное монашество».
Антоний вернулся на Русь. Вокруг него явились черноризцы. Возросла обитель. И он вновь оказался в одинокой пещере. Только не было уже ни моря, ни неба. Был свет, проникавший с той, другой, стороны, из иной жизни. За что ему был дарован этот чудный свет, старец не знал. На Афоне в память ему врезались слова, читанные в книге о древних святых отцах, живших в пустыне. О монашеских подвигах там было сказано: хотя бы ты и пост держал все дни в году, и питался одним сухим хлебом с водой, хотя бы и за ноздри себя подвесил для испытания, не сравниться тебе с тем братом, который услуживает болящим.
Антоний много лет не мог поравнять себя с тем братом. Долгие годы миновали в бесплодных усилиях. А недавно Господь явил милость и послал ему болящего.
Старец поднялся с земляной приступки, покрытой ветошью. Высек огонь, зажег свечу.
— А ты все не спишь, брат Исаакий?
У стенки напротив лежал расслабленный. Уже несколько месяцев он не произносил ни слова, не шевелил ни рукой, ни ногой. Во всем теле монаха жили одни глаза, да и те были младенчески пусты.
— Бедный Исаакий! И ни днем тебе покоя нет, ни ночью. Дай-ка я тебя оботру сперва, а то дух от тебя очень уж крепкий.