Нестор-летописец
Шрифт:
Антоний смочил в воде тряпицу, завернул повыше власяницу Исаакия и стал обмывать ему чресла.
— И как же этакая беда с тобой приключилась, — жалел больного старец, хотя тот вряд ли его слышал и понимал. — Внял бы ты мне тогда, семь лет назад, глядишь, сейчас бы преуспевал в умеренных подвигах. Главная сила инока в умеренности. Ты же сразу, лишь надев рясу, захотел на небеса попасть. Забрался скороходом на половину пути, а тебя оттуда и сбросили. Не готов, брат Исаакий, ты на небо взойти — вот что тебе сказали.
Антоний перевернул расслабленного на бок.
— Гляди, до чего ты себя довел, —
Старец промокнул мокрой ветошью губы Исаакия, выжал несколько капель в рот.
— Смотри, брат, какое чудо творится. И хлеба ты теперь совсем не ешь и воды по малой толике пьешь. А дух в тебе живет, не отходит. Знать, Господь тебя на земле держит, ждет плода от тебя… Что это, — Антоний прислушался, — стукнуло где-то? Никак пожаловал к нам кто? Пойду гляну.
Блаженный вышел в проход пещеры и зашагал к наружной двери. Впереди горело яркое пламя светильника. У самого входа, пригнувшись, озирались двое молодцев в мятлях и с ножами на поясах. Прикрыв рукой глаза, Антоний приблизился к ним.
— Не тати ли приходят так ночью?
— Не тати мы, старче. Ты ли будешь блаженный Антоний-пещерник?
— Я Антоний. А блаженный ли, того не знаю. Ты, молодец, опусти пониже огонь. Поглядеть хочу, что за гости ко мне явились.
— Нас прислал за тобой черниговский князь Святослав Ярославич. Мы дружинники его.
Кмети были молоды и тоже с любопытством рассматривали чудн о го старца. Второй выглядывал из-за плеча первого. Проход был слишком узок для двоих.
— Велено нам забрать тебя из твоей пещеры и отвезти в Чернигов.
— Как же вы говорите, что не тати, ежели меня хотите выкрасть? И пошто я, грешный да унылый, сдался вашему князю?
Светильник начал чадить, пуская дым в нос дружиннику.
— Не серчай, отче. Для тебя же стараемся. Гневается на тебя киевский Изяслав. Потому наш князь в опасении, как бы тебе не сотворили чего вредного. Для того хочет Святослав Ярославич видеть тебя в своей отчине. А там, старче, будет тебе полный покой и лелеянье. Наш князь с Божьими людьми кроток. Возьми что хочешь с собой и идем скорее к реке. Там у нас причалена лодья. До рассвета нужно от Киева уйти подалее.
— Ваша воля, — покорно сказал Антоний. — Я перечить князю не могу.
Забирать из пещеры ему было нечего, кроме брата Исаакия. Но на просьбу старца прихватить и расслабленного кмети только усами пошевелили — иных чернецов забирать, мол, не велено. Не медля далее, они вывели Антония наружу, подхватили под локти, чтоб не спотыкался, и скорым шагом направились прямиком к тыну. У выхода из пещеры к ним присоединился третий дружинник, державший за руку не то монашка, не то послушника. В лунном свете Антоний разглядел лишь длинный острый нос и вихры торчком.
— Отче блаженный, не кляни меня, — плаксиво пролепетал отрок,
Дружинник тут же наградил его увесистой затрещиной.
— Не клевещи, дурень. У нас и мечей с собой нет, в лодье остались.
Возле тына длинноносого отрока отпустили, внушив напоследок:
— До утра сиди как мышка, никому ни звука. Не то вернемся и наваляем тебе епитимью.
Один из кметей перелез через ограду, другой подпрыгнул и оседлал тын. Третий ухватил старца будто мешок и подал его наверх.
— Не посрами, Господи, моего упования на Тя! — возопил Антоний, оказавшись по другую сторону тына кверху ногами.
Монастырский отрок глядел на небывалую в обители татьбу, обливаясь слезами. Всякое прежде случалось — приходили ночью разбойники, шарили по кельям, тревожа иноков, покушались на храмовую утварь. Но из братии еще никого никогда не крали.
— И за что ж такие муки принимаешь, отче?! — отчаянно заламывал руки послушник.
— Брата Исаакия не забудьте! — возгласил на прощанье старец, резво уносимый к реке.
Вскоре звуки за оградой стихли. Отрок просидел в траве у тына до первых проблесков зари, сбивчиво творя шепотом все молитвы, какие знал и каких не помнил твердо. В утренней полумгле он добрел до кельи игумена Феодосия, боязливо поскребся в дверь.
— Отче… отче… отче…
Покрытый росой послушник стучал зубами и единым словом пытался передать настоятелю весь случившийся ночью ужас.
Феодосий утер ему тряпицей лицо, хлопнул по щекам.
— Святотатство, отче! — разрыдался отрок. — Блаженного старца Антония, аки тати в нощи, похитили!
Перед утреней пономарь дольше и громче обычного стучал в било, возвещая братии, что обитель осиротела.
23
На русальной неделе перед летним солнцеворотом на холмах вокруг Киева зажглось столько костров, что ночами казалось — град осадила вражья орда. Над пламенем прыгали и крещеные и некрещеные, одинаково взывая к братьям Сварожичам — солнцу и огню. Жрецы в заляпанных кровью одеждах рубили головы петухам, кормили их тушками огонь. Затем обращались к мертвецам-навьям, просили не рушить покой живых, не насылать мор. У простого же люда были свои способы договориться с навьями. В лесах и на полевых межах, на пнях и росстанях раскладывали дары русалкам — отрезы холста либо готовые рубахи, ленты, гребни для чесания волос, жито, блины, корчажки с медом. Девки плели венки, м о лодцы вязали из гибких ветвей качели. То и другое развешивали на деревьях, чтоб русалки могли качаться и веселиться. Кто смелый, мог подвесить русальные качели у себя во дворе, а потом хвастать перед соседями, что видел, как резвилась навка. Какой-нибудь известный враль непременно рассказывал всему Киеву, как он залег под кустом с русалкой, а после, не успев и порты подвязать, удирал от нее со всех ног. Совсем смелые отваживались хорониться у берегов рек и ручьев — ждать, когда со дна полезут зеленоволосые водяницы. Им на этой неделе в воде не сидится, уходят в леса и поля, забредают к людскому жилью. А встретится русалке неосторожный человек — может напасть на него и удавить.