Нестор-летописец
Шрифт:
— Не знаю ничего, князь, — тихо вымолвил настоятель. — Ополоумел, верно. А все ж послушай меня, грешного, не зови больше ляхов на Русь. Беды от них много будет земле русской.
Снова в тиши храма проскрипела дверь. Перед Феодосием предстал ключник, виновато тупясь в пол.
— Отче, нету у нас меда для князя и людей его. Все бочонки пустые.
— Нисколько нету?
— Нисколько.
— Да нет, брат Анастас, ты, верно, недосмотрел, — мягко укорил его игумен. — Пойди погляди, вдруг да осталось сколько-нибудь.
Ключник тряхнул большой кудлатой головой.
—
Феодосий встал, взял в руку посох.
— По слову моему и во имя Господа ступай, брат Анастас, найди мед и подавай его на стол, сколько нужно будет князю и его слугам. И братии подай, пускай порадуются.
Ключник поклонился и ушел.
— Найдет? — весело спросил князь.
— А то как же, — улыбнулся Феодосий. — Ради тебя, князь, благословит его Бог. Погрядем и мы с тобой не спеша до трапезной.
Накинув на головы клобуки, они вышли из храма и побрели между луж к низкому бревенчатому срубу под плоской кровлей.
— Скажи-ка мне, отче, — вспомнил Изяслав, — не знал ли ты чернеца, который был некогда в плену в ляшской земле, немало пострадал там и был насильно оскоплен? Без малого лет сорок назад он, должно быть, вернулся на Русь, если до того не помер.
— Я не знал его, князь, — подумав, сказал Феодосий. — Но учитель мой блаженный Антоний знал этого праведного мужа. Его имя было Моисей Угрин. Он давно умер и погребен в наших пещерах.
— Не родня ли он тому Угрину, — изумился Изяслав, — по имени Георгий, который закрыл собой от убийц моего сродника святого князя Бориса?
— Он брат его, сумевший тогда же бежать от губителей. Он-то и поведал всем о смерти князя и коварстве Святополка Окаянного.
— Надо же, сколь тесен мир, Феодосий!
Стол для князя был накрыт посреди убогой, хотя и обширной, с земляным полом трапезной. Монахи, наскоро вкусив пищу, расходились. Изяславовы гриди расселись по скамьям и усмешливо озирались. Перед ними были выставлены горшки с рыбной похлебкой, просяной и чечевичной кашей, блюдо с хлебными лепешками, братины с киселем и медом. Князь поместился во главе стола и подле усадил игумена.
В княжьих хоромах трапезы не обходятся без песельников, гусляров либо скоморохов. Что за удовольствие еда без меда, а мед без веселья! Если тоска лежит на сердце или ненастье гложет душу, бренчанье гуслей и дуденье сопелей быстро сгонят с лица тучи, уймут кручину. Скоморохи заставят хохотать до упаду, песельники расскажут в своих песнях о походах и подвигах князей былых времен, об испытаниях и преодолениях, о покорстве судьбе или храбрых попытках обойти ее.
В монастырской трапезной всего этого нет. Гриди уныло черпают ложками уху, поглядывают на князя — какая блажь пришла Изяславу свет-Ярославичу кормиться у монахов? У себя в хоромах, что ли, разносолов не хватает? Дочерпав до дна горшки с похлебкой, гриди тянутся ложками к кашам.
— Вкусно? — спрашивает их с улыбкой Феодосий.
— Вкусно, отче! — за всех отвечает князь.
Гриди смущенно кивают. И впрямь вкусно. Облизывают ложки, пробуют
— Тебе, Феодосий, известно, — с набитым ртом говорит Изяслав, — что терема мои полны всех благ и челядь исполняет все мои пожелания, приготовляет любые блюда, какие захочу. Но никогда я не едал таких вкусных яств, как у тебя нынче! Прошу, открой мне, отчего так сладка эта обычная пища? В чем здесь тайна?
— Никакой тайны нет, князь. Рассуди сам: что делают твои холопы, когда готовят яства?
— Варят, парят, жарят, — развел руками Изяслав.
— Это потом. А прежде того они бранятся, злобятся и ссорятся, за что не раз побиты бывают старшими. Злоба челяди и насмешки переходят в яства и отравляют их вкус. У нас все не так. Когда приходит время печь хлебы или что другое готовить, пекарь или повар идут ко мне и спрашивают благословение. После этого зажигают свечу от алтарной лампады и этим огнем растапливают печь. Также и в котел для варки добавляют немного святой воды. И все прочее делают благословясь.
— Отныне велю в моих поварнях блюсти благочиние, — решительно объявил князь.
Брат эконом, подававший на стол медвяное питье, прятал в рыжей бороде усмешку. Он-то знал, что мед нынче так сладок вовсе не от благочиния.
А от того, что бочки сначала были пустые и вдруг сами собой наполнились. Верно, этот мед в райских обителях пьют праведники. «И нам чуток перепало», — весело думал ключник. Впрочем, развеселился он недавно. А сперва так напугался, обнаружив полные бочки, что едва не грянулся без чувств об пол.
25
Старого воеводу Яня Вышатича томила скука. Жизнь прожита, добро нажито. Но не продолжится эта жизнь ни в ком, добро не переймут потомки. Хоромы пусты без наследников рода. Пуста и душа.
«Что печалишься душа, что смущаешь меня?» Боярин отлистнул наугад страницы Псалтыри и прочел еще: «…ибо лукавые истребятся, уповающие же на Господа — они наследуют землю».
Книга, выпав из рук, сползла на ложе. В последние годы воевода часто прибегал к гаданию по Псалтыри, но ни разу еще оно не было таким хлестким, больно бьющим. Лукавые истребятся, их род погибнет… «В чем мое лукавство пред Тобой, Господи? — терзался боярин, комкая и разрывая на груди рубаху. — Я ли не уповаю на Тебя? За что наказуешь? В чем грех мой? В том, что не хочу оставить жену и взять в дом другую, как прочие делают?»
В изложню бесшумно вплыла Марья, прибранная девками ко сну. Толстая коса, почти черная, по сю пору без единой серебряной нити, спускалась к ногам. Сбросив верхнюю распашницу, Марья села на ложе, подобралась ближе к мужу, положила голову ему на плечо.
— Яньша, — молвила она, грустно улыбаясь.
Марья — пустоцвет. Воевода не понимал, как это могло случиться. Им было так хорошо вдвоем. Она давала ему столько тепла и любви. Той осенью, когда его привезли с Альты с куском стрелы у шеи, она вдохнула в него заново жизнь. Она не пустоцвет. Она… бутон, который никак не раскроется.