Несущая свет. Том 1

Гиллеспи Донна

Херта никогда не допускала, чтобы слово Ателинды было последним в споре.

— Готова биться об заклад, наша высокомерная принцесса думает, что ей удастся отказаться от этого брака. Похоже, она опять намерена забраться на дерево, а ты, Ателинда, глупая мягкосердечная мать, видно, опять не готова взять в руки топор.

Эта последняя насмешка Херты неожиданно для нее произвела противоположное действие на Ателинду, и напомнила Ауриане о великодушии Бальдемара и его отцовской любви к ней. Однажды, когда Ауриане не было и семи лет, она взобралась на высокую сосну, чтобы убежать от Херты, преследовавшей ее с березовым прутом в руках, и целый день просидела на дереве, упорно отказываясь слезать вниз, превозмогая голод и усталость, от которой уже чуть не падала с дерева. Херта извергала угрозы, кричала так, что в конце концов охрипла и послала за Гарном, рабом, работавшим в поле, чтобы тот срубил топором сосну, на

которой сидела Ауриана. Но Ателинда направила гонца к Бальдемару; отец сразу же покинул торжественное пиршество в честь очередной победы и поспешил домой, — прибыв как раз вовремя, чтобы предотвратить первый удар топора, когда Ауриана уже готова была упасть на землю вместе с деревом. Бальдемар въехал во двор верхом вместе с пятьюдесятью своими соратниками, слегка ошеломленными увиденной сценой, и мудрыми ласковыми словами уговорил девочку слезть с дерева. Херта громогласно требовала от него наказать Ауриану, обвиняя ее в том, что она будто бы потравила взошедшую пшеницу, катаясь по полю на своем пони, — чего Ауриана, кстати, и не думала делать, — и помогла спрятаться рабыне, которую Херта намеревалась наказать за провинность ста ударами хлыста, — что было правдой. Но Бальдемар строго-настрого запретил трогать ребенка, и Ауриана навсегда запомнила его слова: «Лучше обладать строптивым духом, чем сломленным».

На этот раз Ателинда ничего не ответила Херте, она только теснее прижалась к Ауриане и обняла дочь за плечи. Воцарилось такое долгое молчание, что тишина начала сводить с ума девушку. Ей стало казаться, что рядом с ней в темноте находится сдерживающий дыхание дракон. В этой неестественной тишине она явственнее ощущала близкое присутствие гермундуров и с грустью взглянула на спящего Арнвульфа. Бедное слабое существо. Почему боги сотворили нас такими беззащитными? Мы не умеем летать, у нас нет когтей — мы входим нагими в этот мир, который готов поглотить нас в любое мгновение.

Теперь уже Ауриана различала сидящих в полумраке землянки Мудрин, Фредемунд и пять других женщин, работавших в доме за ткацкими станками; они расположились на земляном выступе, это место считалось почетным. У их ног в земляной слякоти сидели рабы-земледельцы, тесно прижавшись друг к другу. Гарн, который был их старостой, сидел несколько в стороне. Рабы-земледельцы вели хозяйство на отдельных, выделенных им участках земли, а затем более половины собранного урожая отдавали в закрома, принадлежавшие племени. Среди этих рабов был и бывший хаттский воин, покрывший себя несмываемым позором на поле боя, когда он бросил свое оружие и бежал — за это преступление собрание племени осудило его на вечное рабство. Здесь же было пять гермундурских женщин, захваченных во время стычек между племенами, часто возникавших из-за обладания соляными источниками. И, наконец, среди рабов находилось два римлянина. Одним из них был галльский работорговец, которого воины Бальдемара захватили вместе с телегой, груженой хаттскими детьми и направлявшейся на невольничий рынок. Собрание племени не стало посвящать его Водану, потому что такая жертва была бы недостойна бога. Второго римлянина звали Деций.

Ауриана всегда восхищалась Децием, потому что он был настоящим римским легионером. И хотя он казался теперь усмиренным и нестрашным, он был все же в глазах девочки представителем ужасного племени людей, сооружающих каменные жилища, огромные, словно горы, и обращающих в рабство все народы на своем пути. Ауриана часто тайком наблюдала за Децием, следила за тем, как он полол сорняки на своем убогом клочке земли или делал физические упражнения, как бы бросая воображаемые копья в невидимую цель, чтобы укрепить свое тело. Ауриана искала в нем признаки выдающейся силы или необычного характера, и была крайне разочарована, не находя в нем ничего особенного. Деций был самым обыкновенным человеком. Он метал копье не дальше, чем это делал средний хаттский воин, и у него было не больше мужества, чем у любого хатта. Что же касается роста, то он был даже ниже, чем большинство ее сородичей. В Деции ей не удалось обнаружить ничего выдающегося, свидетельствующего о его принадлежности к воинственному побеждающему всех на своем пути племени с Юга.

Единственной чертой характера Деция, выделявшей его среди остальных рабов, было высокомерие. Когда Ауриана смотрела на него, он не отводил глаз в сторону, а прямо встречал ее взгляд, с дерзостью, непозволительной для раба. Его взгляд при этом как бы говорил: «Даже и в обличье раба я лучше, чем ты». И теперь, казалось, он глядел на всех сверху вниз с насмешливым презрением, как будто германцы для него были все равно что несмышленые дети, которым, правда, каким-то чудом удалось временно захватить его в плен. Он не желал учить язык хаттов, усвоив минимум необходимых слов, избегая, впрочем, по возможности употреблять даже их, как будто хаттский

язык был отвратителен ему. Он стриг свои волосы очень коротко, а лицо брил чисто, на римский манер. Ауриана понимала, что он делает так, потому что не хочет быть похожим на них. Он терпеть не мог ставленый мед, предпочитая пить вино, какого бы плохого качества оно ни было и как бы ни смахивало на мутную бурую от грязи реку. Однажды Ауриана застала его сидящим у порога своей хижины с развернутым свитком в руках, на который он пристально смотрел. Девочка подумала, что римлянин вошел в своего рода транс. Придя домой, она описала увиденную сцену Бальдемару, который терпеливо объяснил ей, что язык римлян обладает чудесным свойством: каждое его слово можно передать знаками, в чем-то похожими на руны, и что Деций занимался делом, которое называется «чтением». Несколько ночей после этого разговора с отцом Ауриана почти не спала, размышляя над тем, о чем узнала. С помощью знаков, нанесенных на папирус, вы могли услышать слова какого-нибудь человека, произнесенные далеко от вас, или такие слова, которые были уже тысячу лет мертвы. Но в подобного рода передаче слов таился и грандиозный обман: как мог читающий знаки точно знать, что именно имеется в виду, если он не в состоянии был услышать живой человеческий голос с его мелодией, смысловыми ударениями и определенным тоном?

И вдруг, сидя уже здесь в землянке, Ауриана напряглась всем телом от охватившего ее волнения. Как она сразу не подумала об этом! Знаки на кожаном поясе, который она сняла с убитого воина, должно быть, представляли собой римские письмена! Ей следует показать пояс Децию и приказать ему перевести слова, вырезанные на коже.

Деций заметил, что Ауриана смотрит на него, и усмехнулся. Эта улыбка насторожила ее, она была игривой и одновременно презрительной, Ауриане захотелось залепить ему оплеуху. Деций был еще молод, ему было чуть более двадцати лет. Его гладкое, с правильными чертами лицо походило на лицо мальчика, но в нем читалась мужская решимость, его быстрый взгляд, казалось, был способен держать мир в повиновении и страхе, но все же не мог спрятать таящуюся в глубине глаз безотчетную печаль.

Ауриана постаралась придать своему взгляду слегка надменное выражение, потому что не хотела, чтобы он вообразил себя способным расстроить ее или вообще вызвать в ней какие-нибудь чувства — но его улыбка от этого стала только еще шире.

Неожиданно где-то поблизости, наверху, раздался жалобный детский плач, дрожащий от страха и безнадежности голос маленького существа, чувствующего свою полную беспомощность среди ужасов мира.

— Мама, это Туско. Он жив!

Туско был сыном Тойдобальда и Харис и двоюродным братом самой Аурианы. Он каким-то чудом спасся при налете на их дом и пришел сюда, к знакомой ему усадьбе. Судя по его крикам и рыданиям, мальчик, спотыкаясь и падая, вбежал внутрь покинутого дома, думая, что там он будет в безопасности, но не найдя никого, снова выбежал во двор.

Пока Ауриана размышляла, как можно подать ребенку знак, чтобы он бежал сюда к землянке, и при этом не выдать себя, поскольку враг был уже совсем близко, — Ателинда вскочила со своего места и начала взбираться вверх по уступам земляной стенки. Она отодвинула в сторону плетень, не теряя времени даже на то, чтобы передать кому-нибудь спящего у нее на спине Арнвульфа.

— Мама, нет! Нет! — воскликнула Ауриана приглушенно. Она попыталась схватить мать за ногу, но та уже ловко выбралась на поверхность.

Херта тоже очнулась от своих невеселых мыслей.

— Безумная женщина! Ателинда, я приказываю тебе, вернись!

— Бестолковая дикая свинья! — этот голос принадлежал Децию.

К счастью для него, он сказал фразу по-латински — иначе в его горле давно бы уже торчал охотничий нож Аурианы.

Выбравшись на поверхность, Ателинда увидела белокурую головку Туско, бежавшего по истоптанному копытами проходу между деревянными кормушками для скота, и последовала туда.

Внезапно Ауриана так явственно ощутила близкое присутствие врага, что, казалось, почувствовала его запах пота и крови. «Мама, — хотелось ей крикнуть во всеуслышанье, — ты прямиком идешь в открытую пасть хищного зверя!»

Она услышала, как торопливые шаги матери затихают вдали.

И тут тишину разорвал пронзительный клич, казалось, впившийся в мозг Аурианы, словно железная игла. За ним последовали оглушительные нестройные воинственные крики — как будто одна искра разожгла целый пожар.

Вскоре послышался отчетливый шум пробирающихся сквозь кустарник людей, сопровождаемый душераздирающими возгласами и визгом сотен воинов, перебирающихся через низкий частокол, огораживающий двор. Неприятель наступал со всех сторон, окружая Ателинду, замыкая вокруг нее кольцо. Ауриана услышала треск бьющихся глиняных горшков, фырканье и испуганное ржание лошадей и жалобный визг сторожевых псов, которых гермундуры забивали дубинками.