Нет царя у тараканов
Шрифт:
Впервые с заселения в Мотель я спокойно заснул. На следующий день я болел. Истощенному организму оказалась не по нутру столь калорийная пища в таком количестве. Кишки крутило, но пища по ним ползла. О, если б только сквозняк очистил Мотель от мерзкой вони моих газов.
На второй день я почувствовал, как где-то под хитином формируется новая ткань. В отличие от остальных девяти постояльцев я толстел. Я выжил.
Первый симптом линьки – сильное давление изнутри, будто изо всех дыр одновременно лезет дерьмо. В молодости линять не сложнее, чем опорожниться: одно усилие, и кутикула между крыльями
Я понимал: в этот раз все будет иначе. Я перерос возраст линьки, мой толстый прочный панцирь ломаться не желал. Я его заполнял почти впритык, однако сомневался, что у меня хватит сил и выносливости из него выбраться.
На третий день я раздулся до предела. Время пришло. Я раскрыл дыхальца во всю ширь, чтобы увеличить приток воздуха в панцирь. Потом захлопнул дыхальца и согнул мышцы крыльев, еще чуть опухшие со времени полета над Руфью. Вскоре меня затрясло. Я сокращал брюшные и грудные мышцы. Давление было настолько мощным, что проклятый хитин должен был треснуть в шести местах и разлететься на куски. Но он не треснул. Глаза вылезли из орбит, трупные декорации разрослись до гигантских размеров. Я не умру, как они.
Но мне было больно. Я не мог разорвать панцирь. Что делать?
Вдруг я услышал за стеной поскребывание. Определенно, это ноги Блаттелла.
– Не входи! – закричал я. – Это ловушка! Но вошла Гольф.
– Ты что-то сказал? – Едва осознав, куда попала, она засуетилась. – Эй, я застряла! Помоги мне, а? Не стой просто так! – Когда ее глаза привыкли к темноте, она меня узнала: – А, это ты. Как я не догадалась. Ты всех нас прикончить хочешь.
Гольф была зануда. Она не обладала шармом, хотя имя носила трогательно эротичное, будто одежка девочки-подростка; на самом деле, она звалась так из-за клюшки. Теперь я был практически уверен, что выберусь – не могу же я умереть в ее обществе.
– Вытащи меня отсюда! – завопила она, выгибаясь, как остальные, и застыв в пожизненно неудобной позе. Она поносила меня на чем свет стоит.
Ее ругательства звучали музыкой. Я согнулся вдвое сильнее. Давай же, раскалывайся, ублюдок!
Судороги Гольф загнали ее в клей еще прочнее. Для нее весьма трагично, но для меня – восхитительная комедия, потому что малейшее движение выдавливало из ее тела экскременты.
– Я до тебя доберусь! – воскликнула она, и два шарика выпали из ее ануса. – Тебе смешно? – Струя мочи распылилась между ног.
Когда облачко доплыло до меня, я перестал смеяться. Моча мешалась с феромонами.
Узник Тараканьего Мотеля, каннибал, обстрелянный вербальным ядом этой дуры, полуживой, – и единственное, что приходит в голову, единственное, что меня волнует, – феромоны.
Фаллос немедленно ожил. Но брюшные мышцы судорожно сжаты, он не прошел бы в отверстие. Пенис разбухал. С химией не поспоришь. Хитин затрещал, и символ моей мужественности вырвался из панциря.
Я опять согнулся, во все стороны по панцирю побежали трещины, сверху донизу, точно рвущийся целлофан. Бзззз! Вжик! Чудесные звуки. Я вдохнул живительный воздух. Скоро я наполовину сбросил старый панцирь. Гольф это сделала! Я свободен!
Тараканы выходят
Я вытянул передние ноги – они разбухли, точно тесто. Я осторожно перебрался на спину соседнего трупа.
Я с тревогой оглядывал себя. Я уже был наверху, но по-прежнему видел себя внизу. Сверху я был мягкий, белесый и шаткий. Снизу – бурый и твердый, навеки застывший возле Бисмарка, незаменимого друга. Внизу я был мертвец среди мертвецов. Сверху лишь вступал в новую жизнь.
Между мной и выходом из мотеля стояла только Гольф. Она все боролась с клейкой массой и потеряла ко мне интерес. Едва она остановилась передохнуть, я нетвердыми ногами прыгнул ей на спину. Один прыжок – и я на свободе!
Но снова вмешались восставшие феромоны. Фаллос без труда выскользнул из мягкого панциря, нежно мурлыча: «Гольфочка, красавица, любимая!» Подстилка внизу вопила: «Агония, голод, смерть!» Никогда раньше не приходилось мне взвешивать «за» и «против» применительно к сексу, так что дебаты завершились через секунду. Оставался лишь технический вопрос – как я в нее войду сверху, если нормальная тараканья позиция снова впечатает меня в клей?
– Какого черта? – взвизгнула Гольф. Она обхватила мою ногу свободным усиком – а я-то думал, у нее все конечности заблокированы – и воткнула ее в липкое месиво.
Вожделение исчезло, включился инстинкт самосохранения. Я рванулся к выходу, неуклюже вывернувшись в воздухе, поскольку нога оставалась в Мотеле. Но пять других плюхнулись на винил.
Я был воодушевлен и взбешен, но в основном меня мучило любопытство. За всю жизнь в колонии я никогда не видел откровенного садизма – даже не слыхал о таком.
– Зачем ты это сделала? Можешь объяснить?
– Жизнь за жизнь, Псалтирь. Ты сам так говорил.
Только не эта жизнь. Нога-заложница была бледная и скользкая, будто личинка, которую я вывел на прогулку. Я дернулся, но она со мной не пошла. Выбора нет – придется ее оторвать. Я не переживал по поводу каннибализма – это же моя плоть. Я впился в сочленение. Острая боль вскоре утихла. Я свободен!
– Чтоб ты сдох, – прошипела Гольф. – Чтоб на тебя наступили, раздавили и полили ядом. Не бросай меня.
– Я оставляю тебе на память ногу. Смотри на нее и думай обо мне.
Я вышел в кухню и шмыгнул под порожек. Пусть новое тело затвердеет. Я подозревал, что для возвращения мне понадобится крепкая шкура.
Пролом за проломом
– Олбани… Пирр… этот я знаю, Батон-Руж… Портленд… Что? Салем? Издеваетесь, что ли? Салем?
Казалось, это бредовый сон, но потом меня разбудил взрыв. Я подскочил при виде парочки развратных крокодилов. Меня огрело по голове, и я упал на пол. Декорации понемногу прояснялись. Надо мной – край шкафчика, об него я ударился. Крокодилы – Айрины шлепанцы. Хозяин грохнул об стол коробкой из-под отрубей с оскорбившей его викториной. Линька и побег так меня измотали, что я проспал всю ночь. Не самый разумный поступок.