Нет худа без добра
Шрифт:
– Кошачий парламент? – переспросил Родимое пятно, записывая название.
– Да, в Оттаве.
Полицейские обменялись взглядами.
– Простите за вопрос, но это что – какой-то притон с обнаженкой? – спросил Бакенбарды, строча в блокноте.
– Что? – спросил я.
– Ну… такой мужской клуб, где женщинам платят, чтобы они раздевались, показывали стриптиз.
– Нет, Кошачий парламент – это такое место, где бездомные коты могут ходить свободно. Это, кажется, где-то около здания парламента в Оттаве.
Полицейские опять переглянулись, подняв
– Вы пили вчера вечером? – спросил Бакенбарды и указал другим концом карандаша на пустые бутылки.
– Я – нет. Отец Макнами пил ежедневно.
– И вы обнаружили его мертвым сегодня утром? В постели?
– Да.
– Кто-нибудь еще с вами путешествует?
– Да, Макс и Элизабет. Они в холле и еще не знают о том, что случилось.
– Может быть, позвать их сюда? – спросил Родимое пятно.
Я посмотрел на него вопросительно, не понимая, почему он спрашивает меня об этом.
– Вы, похоже, в шоке, – пояснил Бакенбарды. – Возможно, вам не следует оставаться одному.
Я кивнул.
В этом был смысл.
– Вы сказали, Макс и Элизабет? Мне их так и позвать? – спросил Родимое пятно и, когда я кивнул, добавил: – Понял, – и вышел.
Бакенбарды подошел к окну и посмотрел на улицу.
– Как вы думаете, от чего он умер? – спросил я.
– Не знаю. Похоже на сердечный приступ. Или алкогольное отравление. Вскрытие покажет.
– А почему он умер? – вырвалось у меня, прежде чем я успел остановить себя.
– Что-что?
– Почему он умер, как вы думаете? Мы были с ним очень близки. Он привез меня сюда.
– Не понимаю вашего вопроса, – сказал низенький полицейский с бакенбардами и перестал записывать каждое мое слово.
В его глазах промелькнуло беспокойство и даже некоторый испуг, который я наблюдал в глазах людей уже много раз, так что я не стал больше задавать никаких вопросов.
– Да, вам, наверное, трудно с этим смириться, – предположил он. – Так всегда бывает. Наверное, лучше всего оставить решение важных вопросов на потом. Обратитесь к консультанту-психологу. Он лучше разбирается в этих делах.
Я подумал, что он, вероятно, прав, но вот только я уже потерпел неудачу с Венди и Арни. Я уставился на свои коричневые шнурки, а полицейский опять стал глядеть в окно.
Спустя несколько минут высокий полицейский вернулся вместе с Максом и Элизабет.
– Алё, какого хрена?
– Господи, я просто не могу поверить. Бартоломью, как ты?
Полицейские опять переглянулись, и Бакенбарды сказал:
– Сейчас мы уйдем, но нам нужно записать ваши имена, домашние адреса и номера паспортов.
Мы сообщили им эти сведения. Элизабет указала их прежний адрес, умолчав о том, что их выселили, и это, на мой взгляд, было очень умно с ее стороны. Полицейские старательно переписали данные наших паспортов, вручили нам свои карточки и велели позвонить им через сутки, после того как мы свяжемся с родными отца Макнами и договоримся об отправке тела в Филадельфию.
С этим они удалились.
– Алё, какого, блин, хрена? – произнес Макс, стукнув несколько раз себя по голове таким жестом, каким выбивают кетчуп из бутылки.
– Что с ним случилось? – спросила Элизабет.
– Я не знаю толком.
– Но
– Может быть, он перепил вчера вечером. Я нашел его мертвым в постели.
– И что мы теперь будем делать? – спросила она.
– Не знаю.
– Не могу представить, что отца Макнами уже нет, – сказала Элизабет.
– Блин!
Макс и Элизабет сели на мою неприбранную постель, и мы долго молчали, получилось как бы в память об отце Макнами. Венди, наверное, сказала бы, что мы «перерабатываем значимую информацию, вникая в произошедшее».
Наконец Элизабет спросила:
– Так мы поедем в церковь Святого Иосифа?
– Зачем? – спросил я.
– Отец Макнами хотел бы, чтобы мы поехали. Может быть, ты встретишься там со своим отцом.
– Ну да, блин! Алё, какого хрена?
– Вряд ли мы встретим там моего отца, – сказал я.
– Как ты можешь знать это?
Я ничего не объяснил Максу и Элизабет в тот момент, но в бумажнике отца Макнами я нашел фотографию, на которой были сняты мама, он сам и я – совсем маленьким мальчиком. Мы крутились на колесе обозрения в Оушен-Сити, и в самой верхней точке отец сфотографировал нас троих, вытянув руку с фотоаппаратом. Я в ужасе сидел, зажатый между ними, как книга между подставками на полке, а они улыбались во весь рот, и вид у них, порхавших в небесах и обнимавших меня с двух сторон, был необыкновенно счастливый. (Отец Макнами выглядел поразительно похожим на меня, какой я сейчас, когда пишу это письмо.) Сама по себе фотография, может быть, и не вызвала бы у меня никаких подозрений, но затем я увидел на кредитной карточке его имя, которое впоследствии сообщил полицейским.
Его звали Ричард.
Ричард Макнами.
Просто смех: я знал его всю жизнь, но при мне никто ни разу не назвал его по имени, а мне не пришло в голову спросить его. Он всегда был для нас «отцом Макнами». Даже мама звала его «отец Макнами» или просто «отец». Никогда я не слышал, чтобы его называли Ричардом.
А может быть, я все-таки слышал, но не обратил на это внимания?
Вам не кажется это странным, Ричард Гир?
Может быть, какая-то часть моего бессознательного подозревала правду и защищала меня, блокируя возможное намерение выяснить имя отца Макнами?
Теперь-то я думаю, что его полное имя наверняка упоминалось в вывешиваемых еженедельно церковных объявлениях, но кто их читает?
Перед смертью мама стала звать меня Ричардом. Я думал, что она обращается к Вам, Ричард Гир, но теперь я знаю, что она имела в виду Ричарда Макнами, любовь всей своей жизни. Теперь я понимаю, почему отец так часто обедал у нас дома, почему мама исповедовалась только ему, почему он всегда так быстро откликался на призыв о помощи – как это было, когда подростки разгромили наш дом, – почему он посвятил маме несколько месс после ее смерти, хотя я не заполнял соответствующих бланков, почему он плакал на берегу после ее похорон и почему он хотел отвезти меня к церкви Святого Иосифа, где возможны чудеса. Очевидно, он считал, что без чуда я не смогу простить ему длившегося всю жизнь обмана и того факта, что я вырос без отца в доме, хотя имел в его лице идеального духовного наставника.