Нет имени тебе…
Шрифт:
– Мне и угостить вас нечем, – говорю. – Но есть хороший чай и печенье.
– Я не угощаться пришла.
Обрисовала ей ситуацию. Музу нашли на улице без сознания, вызвали скорую. Это было в понедельник, поздно вечером. Где она провела этот день и предшествующие сутки – неизвестно, и вряд ли она сама об этом помнит. Почему в справочном о доставленных в больницы людях, куда я звонила, никакой информации не дали, тоже неизвестно, но теперь и не важно. Теперь я не знаю, как быть, как жить, впрочем, уже давно не знаю.
– Я в отчаянии! Просто в отчаянии! – говорю тете Лёле и прикусываю язык. –
– Давай я завтра поеду к ней, – предлагает тетя Лёля.
Завтра я должна отвезти вещи, наладить больничный быт Музы и встретиться с зав. отделением. Может быть, через несколько дней… Конечно, я постараюсь не нагружать тетю Лёлю, все-таки она старая, хоть и бодрая, и своих забот у нее вагон и маленькая тележка. Но от помощи я не отказываюсь. Важно знать, что в крайнем случае есть плечо, на которое можно опереться.
– Когда в апреле мы ходили по местам Достоевского, Муза выглядела очень неплохо, всем интересовалась, с моими испанцами очень живо общалась. И у меня сложилось впечатление, что с головой у нее в порядке. А потом я завертелась и как-то упустила ее из виду. Я даже в день рождения ее не навестила, потому что у меня Катя болела.
– Да, апрель, май – прямо просветление какое-то. Хотя не совсем все было в порядке. С ней всегда не все было в порядке. Она растратила жизнь, и расплата – старческое слабоумие. А вы жили настоящей жизнью, духовной, творческой, и при этом заботились о доме и детях. Может быть, в этом ответ на вопрос, как сохранить светлую голову?
– На этот вопрос вообще нет ответа. И о какой расплате ты говоришь? Главную роль здесь играет наследственность.
– А образ жизни?
– Вредных привычек у нее никогда не было.
– Вся ее жизнь – вредная привычка. Я всегда удивлялась, почему вы с ней дружите? Что вас связывает? У вас же нет ничего общего?
– Если не считать общего детства и всей остальной жизни. Мы помогали друг другу. А сейчас уже и не осталось людей, которые помнили бы меня маленькой, родителей моих, учителей, мою первую любовь.
– Хотя теперь Музу вряд ли можно причислить к таким людям, – хмыкнула я. – И честно говоря, не представляю, как она помогала вам. Вы – да, а она и себе не могла помочь. Она – стрекоза, вы – муравей и пример, как не профукать жизнь.
– Что ты знаешь о моей жизни…
– Вы добились в творческом отношении того, что хотели.
– А откуда ты знаешь, чего я хотела?
Тетя Лёля сказала, что половину жизни добивалась защиты кандидатской. Но на научном фронте успешность не всегда сопрягается с честностью. Она знала, как к цели идут по головам, однако хотела и защититься, и остаться порядочным человеком. В результате она своего добилась. Получила прибавку к зарплате – двадцать рублей, тогда это были приличные деньги. А еще у них была большая квартира, переизбыток площади. За лишний метраж приходилось платить вдвойне и трястись, что в один несчастный день уплотнят. Кандидатская степень давала право на законные лишние десять метров. И продвинуться по службе была возможность, но для этого нужно было подсидеть старуху-начальницу. Это сделала одна боевая дама из парткома.
– Я – муравей. Разрывалась между семьей и диссертацией. И не только из-за
– В поиске мужчин, – не удержалась я. – Вам ли не знать, сколько у нее было любовников? Только в мою бытность двенадцать, не считая отца. Если я правильно подсчитала.
– А нужен ей был один-единственный, – грустно сказала тетя Лёля. – И с каждым она жила, как с мужем. Она их не меняла, она с каждым начинала жизнь заново. С надеждой создать семью.
– Но вы же не приводили домой мужчин с надеждой создать семью.
– Все люди разные. Она искренне влюблялась.
– Святая правда. Пламенно, но временно. Я не понимаю такую любовь, которая разрушает все вокруг.
– Что же, Любаша, тебя так ожесточило? – участливо спросила тетя Лёля, и тут меня прорвало.
– Не утверждаю, что свихнулась она на почве мужчин, но на фоне атеросклероза мужчины стали настоящей манией.
Я чувствовала, что мне надо остановиться или хотя бы не говорить в таком запале, и не могла. Знала ли тетя Лёля, что Муза ловила мужчин, заговаривала с ними во дворе, на улице и в магазине? В ближнем гастрономе, где нас знают, продавщица попросила, чтобы я уняла свою мать. И соседи это знали. Я объясняла, что Муза больна, я боролась со своим стыдом, пока не отупела. К нам в квартиру приходили разные мужики, я угрожала милицией, чтобы их отшить, но сделать ничего не могла. Поставила замок на свою и Машкину дверь, потому что не знала, кто бывает в квартире, пока я на работе. Соседка принесла мне дореволюционные семейные фотографии, которые Муза отдала ей, уж не знаю зачем. Другим соседкам в садике на скамейке она читала свои старые любовные письма. Запереть ее дома я не могла, а людям не всегда было понятно, что она не вполне нормальна, ведь выглядела она весьма прилично…
– Она была красавицей, – мечтательно сказала тетя Лёля, словно не слышала моих обличений. – И осталась ею, несмотря на возраст. Ты не должна ее строго судить, это болезнь, от которой никто не застрахован. Она теперь как ребенок.
– Но она не всегда была больной. А я была ребенком в прямом смысле слова, и мне приходилось спать в ее комнате, где она жила со своими мужьями, и слушать скрипы пружин, вздохи и стоны. Все разрушил эгоизм Музы: и жизнь отца, и мое детство. Муза разбазарила бабушкино наследство. Где оно? Ищи-свищи? Пока она не впала в маразм, должна ведь была понимать, что это история русской живописи?! Теперь бабушкины картины ищут, пишут о ней!
И как из меня вылилось это море дерьма? Я чувствовала стыд и была зла на себя и весь свет. Слезы подступали к горлу, но я знала, что они не прольются. Закурила. Тетя Лёля молчала, горестно покачивая головой, и я даже заподозрила, что ей нечего сказать, и голова у нее трясется от старости. Но она перестала трясти головой и произнесла:
– Прости ее. Тебе станет легче.
– Как это сделать? Как это практически осуществить? Это может стереть только время, если оно сначала меня саму не сотрет. Кругом мрак. И засада.