Нет имени тебе…
Шрифт:
Вся дальнейшая жизнь – хроническое безденежье, мышеловка, куда я попала, и клетка с колесом, в котором я, как белка, ошалело бегала много лет. Помню пустые прилавки. Помню, как мечусь по городу, пытаясь отоварить талоны на масло, колбасу и мясо, на сахар, табак и водку, на мыло и стиральный порошок. Помню, Валька звонит и требует быстрее приехать, потому что заняла очередь за колбасой где-то у Московских ворот, но у нее кончается обеденный перерыв и она должна хоть на полчаса появиться на работе, а я – держать очередь. Помню, как стою по три-четыре часа в магазинах и к исходу второго часа впадаю в истерику, а потом пробуждается второе дыхание. Многие впадали в истерику, особенно когда товар кончался перед носом. А кто-то приходил в очередь со складными стульчиками. А еще почему-то картинка запечатлелась: очередюга в табачный
В очередях я вспоминала бабушку-блокадницу. Мои мытарства по сравнению с ее, блокадными, – детские игры! Это несопоставимо. Стыдно об этом говорить. Я слабачка!
Когда я вышла замуж, Муза предложила питаться в складчину. Я отказалась, знала, что придется продукты таскать и готовить на всех мне одной. Так и случилось бы. Однако Музу можно обвинить в чем угодно, но скупость не ее грех. Когда она что-то доставала, она и Машке подсовывала, и нас угощала.
А потом пришла рыночная экономика, продукты появились, цены отпустили, и они начали с таким проворством расти, что стало, может быть, даже хуже. Игорь нашел работу, но там задерживали зарплату, и, поработав бесплатно несколько месяцев, он ушел и устроился на диване перед телевизором. А поскольку времени у него было много, заполнял его пьянством.
Каждый вторник мне привозили короб «белья» – деревянных матрешек, которые я расписывала и сдавала через неделю. Потом я заболела, простилась с матрешками и начала шить кукол и сдавать (за копейки!) в кооператив. Потом было много всякой мелочной работы. А в промежутках из старой одежды Музы я перешивала что-то для Машки, Игорю шила куртку и – сейчас это кажется дичью! – трусы, чтобы сэкономить копейки. По этой же причине я не садилась в автобус, а тащилась в любую погоду две лишние остановки, чтобы купить сметану и творог чуть дешевле, а в другом магазине – еще остановка – дешевые овощи. Потом оказывалось, что где-то я сэкономила, а где-то заплатила дороже, чем в магазине возле дома. Так на так и получалось.
Ни радости, ни гордости, ни блаженства я не испытывала, посетив сей мир в его минуты роковые. Я не революционер, я – обыватель. Меня уничтожал быт и инфляция. Тем более, пока все это происходило, я постоянно болела, и Машка болела, болела, болела…
К бытовой безысходности и мукам добавились сугубо личные. Не получилась у нас с Игорем половая жизнь, вот в чем штука. Первый раз мы как-то справились. Пережить можно. Пережила и следующие разы, и еще много раз. Я слышала, что поначалу женщины ничего особенного не чувствуют. Вот я и ждала, что почувствую, не знаю что, то есть любопытство было. Но ничего не случилось.
А ведь я была готова принять эту жизнь (половую), несмотря на некоторые свои особенности. Я ведь и обнаженное тело неправильно воспринимаю. Как что-то неприличное. Пляж не люблю, даже летом ношу закрытую одежду – так я чувствую себя защищенной. Мне неприятно смотреть на мужчин, которые дома ходят без рубашки и майки. И я знаю, откуда это пошло. От Зураба, который расхаживал по нашей квартире, демонстрируя совершенство своего торса и распространяя острый запах пота, запах кобеля. Голое тело я признаю в искусстве, желательно, у мастеров прошлого. Что же касается половых органов, не аполлоновых, а реальных, это, на мой взгляд, самое уродливое и неэстетичное, что есть в человеке – в мужчине и женщине. Почему орудия любви и рождения новой жизни так отвратительны? Помню, как впервые увидела мужские гениталии (они принадлежали моему мужу). Налитый багрово-фиолетовой кровью, атласный от натянутой до предела кожи, источающий слизь, вырост, полип какой-то, вздрагивающий от нетерпения, произвел на меня, мягко скажем, шокирующее впечатление. Я так и не уразумела, почему Игорь смотрел на эту штуку с гордостью и восторгом.
Он был тогда совсем неопытен, он даже не представлял, что половой акт – дело парное, а не одиночное, и все время солировал, забывая обо мне. И был он до этого дела очень охоч, а поскольку соответствовать и разделить его радости я не сумела, он стал восполнять недостающее на стороне. И столько ему нужно было всего этого, что удовлетворить его могла разве только особь с бешенством матки. Ну, а в особях всяких-разных недостатка не было.
А тут и «сексуальная революция» – нате вам на блюдечке с голубой каемочкой. С ручейка все начиналось, с каких-то скромных
Меня, наверное, непотребщина эта не ранила бы так, но подрастала Машка, и я не знала, как уберечь ее от телевизора, от печатной и видеопродукции, которую Игорь беззастенчиво приносил в дом и пытался меня к ней приобщить.
Я не просто догадывалась об изменах Игоря, я знала о них. Мы ругались и мирились. Отказывала ему редко, но в постели лежала и вела себя, как доска, которую кантуют на одну сторону, на другую, боком, раком, с ног на голову ставят. Сильно он намастрячился в этом деле. А еще, мне кажется, им владела тщеславная идея, превратить меня в женщину. То есть я, вроде бы, выглядела иллюстрацией к старому афоризму: «Нет фригидных женщин, есть неумелые мужчины». Такое положение вещей его ущемляло, вот он меня и мучил, пыхтел, рычал, урчал, ухал, взвывал, а я терпела, молчала и думала, думала… Неужели не понимает? Кто б ему объяснил (а ведь это так просто и общеизвестно!), что усталая, обиженная, оскорбленная женщина, если она не носорог (в смысле толстокожести), не может самозабвенно отдаваться. В общем, вся моя жизнь, а главное, неверность Игоря, не совмещались у меня с сексуальным образованием и последующей полноценной жизнью.
Почему мой первый встречный и единственный оказался изменщиком? Да, я его любила и ревновала, я ненавидела его, я приросла к нему, он был моим родственником. Я не смирилась с изменами и смирилась. Я думала так: если я не способна дать ему то, без чего он не может, пусть находит на стороне. Я собиралась прожить с ним всю жизнь, я хотела сохранить брак.
В нашем доме живут старички-супруги. Все время вместе. Гулять – вместе, в магазин – вместе, на почту за пенсией – вместе. Очень трогательные и очень красивые: высокие, сухие, старомодные, идут под ручку, притулившись друг к дружке. Но есть люди, которые помнят их в молодости. И ходок же был этот старичок! Еще какой! Нервы старухе, видать, сильно помотал. Покой и любовь в старости она заработала несчастной молодостью и зрелостью.
Муза никогда никаких советов мне не давала, а ведь все видела. Однажды сказала:
– Сначала выясни, что для тебя любовь: битва с мужчиной, за мужчину или против мужчины.
Чья бы корова мычала… Какая битва, если после почти двадцати лет брака половой акт в моем представлении – действие постыдное, унизительное и гадкое, к любви отношения не имеющее. Для мужчины – отправление естественных нужд, для женщины-жены – осознанная необходимость, которая в данном случае – несвобода. Ничего, кроме отвращения к этой стороне жизни, я не испытываю. Слова «трахнуться», «перепихнуться» мне мерзки, как и все прочие, в частности иностранно-медицинские, смысл которых я узнаю только в контексте. Впрочем, в русском языке на сей счет ничего, кроме похабели, не найти. Случайно ли это?
Много лет я просыпалась с ощущением тоски и скуки, потому что предстоящий день не сулил ничего нового, интересного. С Игорем мы безумно раздражали друг друга и постоянно ругались. А ушел он – повеситься захотелось. Предатель – во всем предатель. Он оставил меня одну с моими несчастьями, он все кишки мне вымотал.
Валька меня учила:
– Тебя съедает обида. Ты должна простить Игоря. Простить и отпустить. Когда тебе в голову лезут дурные мысли, перебивай их. Представь, будто Игорь стоит перед тобой в свете прожектора, и говори ему: прости меня, и я прощаю тебя и отпускаю. Иди своей дорогой, а я пойду – своей. И повторяй это сто раз, пока в голове не станет пусто. И с Машкой то же самое. Проси прощения и прощай сама.