Нет имени тебе…

Радецкая Елена

Его лицо так близко, что черты расплываются. Губы почти касаются его губ. Зрачки в зрачки. Все плывет. Малодушно надеюсь: если он захочет меня поцеловать, я уже ничего не скажу. Отодвигаюсь.

– Ты не поверишь моим словам. Никто бы не поверил.

– Поверю.

Теряю голос, откашливаюсь, слова шелестят на губах.

И я рассказываю, когда и где родилась, как пошла на праздник основания Петербурга в маскарадном платье, как оказалась в районе Сенной и очнулась в доме Зинаиды. Только о том, что произошло с Додиком на груде театрального барахла, не рассказываю. Но это и не существенно, не намерена даже помнить об этом.

– У меня нет доказательств…

Он молчит, по выражению его лица ничего не могу понять. Встал, походил по комнате, отвернулся к окну. Я прошу:

– Обернись,

пожалуйста. Мне надо видеть твое лицо, а тебе – мое.

Сел по другую сторону стола и наконец-то промолвил:

– Задачу ты мне задала.

– Я же говорила… Ты не ребенок и не сумасшедший. А то, что я сумасшедшая, это возможно. И это единственное здравое объяснение.

Снова молчание. И тогда я начинаю рассказывать про свой Петербург, про поезда, самолеты, ракеты, компьютеры, про стиральные машины и кухонные комбайны. Я говорю, что Шагал еще не родился, не родились еще многие художники и поэты – гордость нашей страны. Лев Толстой не написал еще «Войны и мира». Не знаю, родился ли Чехов, а если да, то пешком под стол ходит. Композитор Чайковский, подозреваю, юнец и вряд ли что-то уже сочинил, но он еще напишет и «Щелкунчика», и «Евгения Онегина», и «Пиковую даму».

– Хочешь я тебе спою, – спрашиваю, будто это может подтвердить слова о неведомом композиторе Чайковском. Начинаю петь: – «Куда, куда, куда вы удалились, весны моей златые дни…»

Пою и плачу. Он поднимает меня со стула, сажает на колени, обнимает и баюкает, как дитя. Лицо у него печальное. Не решаюсь спросить, что он думает обо всем этом, невероятном, и хочет ли по-прежнему на мне жениться.

Начинаю рассказывать, что пережила, когда осознала, где нахожусь, как подозревала себя безумной и даже умершей. Он спросил, что говорят о времени ученые двадцать первого века и случались ли подобные перемещения во времени.

– Пропавшие люди не возвращались, чтобы рассказать, где побывали. У нас в последние десятилетия бесследно сгинуло огромное количество людей, но о том, что они переместились в другое время, никто не говорит. Считается, что они убиты и где-то закопаны, так что милиция их найти не может. Идиоты утверждают, что многих похищают инопланетяне. Об инопланетянах я тебе еще расскажу. Физики работают над проблемой времени, я даже какие-то популярные передачи смотрела по телевизору, но не внимательно, меня этот вопрос не занимал. Слышала что-то про движение времени по спирали, слышала и то, что никуда время не движется, а стоит на месте и, вроде бы, его вообще нет. Серьезные разговоры о времени – для серьезных людей, для физиков и философов. Когда такие, как я, начинают рассуждать о подобном, у меня скулы сводит от их глупости. Так что ничего не знаю: движется оно или нет, по прямой или по спирали. Я бы хотела остановить любое мгновение и вчерашнего вечера, и позавчерашнего, чтобы не было этого разговора, а мы так и остались бы счастливыми. Невозможно. Я даже на часы теперь смотрю с подозрением: не имитация ли это того, чего нет…

– Когда мы уедем из России, у нас не будет никаких часов, – сказал Митя, а я снова заплакала от облегчения, что он по-прежнему собирается жениться на мне, и вдруг испугалась: у него свои представления о долге и чести, может быть, он решил, что в ответе за меня, потому что приручил?

Надо рассказать ему сказку о маленьком принце.

Он взял трубку и табак и вышел в сад, меня не позвал, и я за ним не пошла. Хочет побыть один. Нужно время, чтобы сжиться с тем, что я рассказала. Все упирается в это самое время. В основном, оно калечит, но иногда – лечит. Я налила еще бокал вина и хлопнула. Ни в одном глазу. Нервное напряжение противостоит даже алкоголю.

Пришел не скоро. Сидит напротив, задумавшись, смотрит на меня. Не нравится мне его взгляд печально-жалостливый. Жалость – совсем не то, что мне хотелось бы вызывать в нем. Поскольку он молчит, начинаю говорить. Когда-то я любила кокетничать, объявляя, будто из истории помню три даты – нашествия Наполеона, Октябрьской революции и Великой Отечественной войны. Впрочем, абсолютно точных дат мне и не требовалось для нынешнего экзамена, а то, что нужно,

я знала, оставалось только сосредоточиться. И я стала рассказывать о мировых войнах и революциях, о Ленине и Сталине, о Гитлере и Муссолини, о колхозах, о тысячах тысяч людей, вздрагивающих ночами от шагов на лестнице, о судьбе последней царской семьи, о марксизме-ленинизме, который покрывал плесенью мозги, о Гагарине, о Феллини и Тарковском.

– Если бы я могла вспомнить, что произойдет завтра или хотя бы через месяц, я бы доказала тебе, что знаю будущее. Но я понятия не имею, что именно случилось в шестьдесят втором году. Кроме отмены крепостного права, разумеется, но это уже дело прошлое. Мои пророчества долговременные. А если ты думаешь, что такое можно сочинить, то я гениальный сочинитель, Жюль Верн мне в подметки не годится.

Господи, он не знает, кто такой Жюль Верн!

От вина у меня голова не замутняется, а проясняется, но внезапно я чувствую страшную усталость и сонливость. На сей раз я лежу в рубашке, плотно прильнув к его спине, ягодицам, ногам, кажется, плотнее обтекает только вода. Оказывается, такой контакт – тоже проникновение, глубокое и лечебное. Я все время его хочу, а сейчас особенно, но в настоящий момент желание мое не сексуальное. Я исцеляюсь, я готова пролежать так много часов, всю жизнь. Словно чувствуя это, он не шевелится. Тела наши не напряжены. Я уверена, между людьми, настолько совместимыми, созданными друг для друга, полная взаимность ощущений. Но может быть, это не так? Я боюсь, что в наших отношениях наступил новый этап и вряд ли можно вернуться к ослепительному безумству первых дней. Ужасно, что все завязано на прошлом и будущем.

Время – невидимка, неуловимое, неразличимое, опасное и самое таинственное из всего, что есть в мире. Сейчас проходит быстрее, чем произнесешь это слово. Хочет ли он меня сейчас так же, как я его? Хочет ли он меня вообще?

34

Проснулись мы одновременно и почти в той же позе, что и заснули. Наверное, было часа четыре утра, потому что в это время начинают подавать голоса птицы. Я не двигалась, но, может, какой-то мускул, какая-то жилочка во мне дрогнула, и он повернулся. Наше дыхание смешалось, тела переплелись, слились наши стоны и мычание.

Терпеливо, словно в замедленной съемке, глубоко дыша, поднимались мы выше и выше. Желание было ярким, сильным, но спешки не было, не было безумного порыва, который бросает друг друга в объятия, заставляет, путаясь в рукавах, воротах и штанинах, рвать с себя одежду, чтоб успеть до того, как все существо разорвет ослепительная молния. Появилось что-то новое, не то ли, чего я боялась, что грозило превращением праздника в обыденность?

Как тонко чувствует Катерина оттенки наших отношений, что-то вызывающее в выражении ее лица, движения размашистее, чем обычно, как темная птица летает по кухне. Или на наших лицах все написано? Сейчас Дмитрий уедет в город (мы это так называем, потому что и впрямь живем здесь, как на даче), а я останусь. Не хочу, чтобы он уходил. Обнимаю его, копошусь носом в его усах. Мне кажется, что наши запахи смешались. От него пахнет мной, а от меня – им. И снова обоюдное желание, торопливое, лишь бы удовлетворить, вздохи, хрипы, хотя и без суетливости, но для результата, а не ради процесса.

Сижу на постели потерянная, собираю свои одежки.

– Я знаю, чем я тебя привязала. Постелью. Тело правит бал.

Говорю обреченно, даже с упреком, и сама не знаю, верю или нет в сказанное, однако получаю то, что подсознательно хотела. Разуверения происходят в объятиях, где так удобно, спокойно, надежно.

– Господи, как же я устала!.. – Это крик души. Иногда мне кажется, что я живу лет сто или двести.

* * *

Я витаю в облаках, иногда они белоснежные с розовым отливом, перистые, иногда плотные предгрозовые, с фиолетовым подпалом и бурой бахромой, а самые ненавистные – ватные, цвета грязных белых застиранных простыней. По большей части я счастлива в своем нынешнем, замкнутом забором зеленом мире, в заросшем травой саду, но иногда хочется выскочить за калитку и бежать до полного изнеможения, не разбирая дороги.