Нет имени тебе…

Радецкая Елена

– Не так красиво. По сравнению с твоей историей все достаточно прозаично. Было это летом, на Украине. Меня посылают с корзинкой в огород, набрать помидоров, а там их – целая плантация. Солнце жарит, помидорная ботва нагрета и одуряющее пахнет. Начала собирать помидоры, а сама словно в плотном коконе помидорного аромата. И как-то вдруг я сомлела, словно в сладком оцепенении, опустилась среди кустов и гладила себя между ног. Ни о какой половой жизни я тогда понятия не имела.

Зовущий взгляд, требовательные губы, горячие руки и прохладное тело.

– Кузьмич

увидит.

– Не увидит.

Казалось, я теряла сознание, но все осознавала. Потом сладкое оцепенение, нежные прикосновения, бокал вина. Неужели мы возвращались к нашему началу, когда еще не была рассказана тайна, когда мы говорили глупости и нежности, бессвязные речи сменялись ласками, а томление – обретением.

– Знаешь, почему Кузьмич не может нас увидеть? Он ушел к матери! – говорит Митя, и почему-то это кажется нам очень забавной шуткой, мы просто умираем от смеха.

Бутылку и бокалы – в корзину, остальное прямо в покрывале, узлом. В кухне мы моем друг друга в корыте, гоняемся друг за другом вокруг стола, потом я напеваю и мы танцуем, прижавшись друг к другу. Потом лежим в постели.

– А ты кому-нибудь рассказывала о помидорном запахе?

– Не рассказывала, чтобы не выглядеть развратной, – смеюсь я, – но после твоей Женщины-земли, которой ты обладал, что такое Помидорный дух-соблазнитель?

– А у меня еще была Черная смородина! В Германии, незадолго до смерти отца. Хозяйка дома, где мы остановились на ночлег, пошла к своей родственнице и взяла меня с собой. Они пили чай и разговаривали, а меня, чтобы не скучал, отослали в сад и разрешили есть ягоды. Вот там я и увидел черную смородину, но совсем не такую, как у нас. Крупную, как виноград, с жесткой, вороненой кожей с металлическим отливом. Некоторые ягоды треснули от спелости и нутро их было багряно-красным, зернистым, истекающим розовым соком. Я в то время не видел женского соска, не говоря уж о чем-либо другом, но какие-то предчувствия меня посетили, я перекатывал на языке кисло-сладкую мякоть, отделяя ее от кожуры, сосал ее, и знаешь, чем еще занимался?

Какой он, мой Митя? Он чувственный и чуткий, нежный и неистовый, умелый и застенчивый, он ребячливый и чрезвычайно милый. Я говорю ему: как не стыдно, немолодые люди, а ведем себя как подростки. Он только хохочет. Хотя я сказала ему, сколько мне лет, он уверяет, что я девчонка, и он рядом со мной – мальчишка.

Я сгорала от счастья и желания, а внутри таился страх.

– Как ты думаешь, – спрашивала я, – можно умереть от любви?

– От любви?

– Мне кажется, я умираю.

– Мы будем жить очень долго, у нас родятся дети. Ты будто создана для материнства.

– Мне все время кажется, что все это внезапно кончится. Не знаю, как и почему, но случится что-то страшное. Такое счастье не может долго длиться.

– Тебе со мной нечего бояться.

– Знаю. После того как я тебе рассказала свою тайну и ты от меня не отказался, я думала, конец страхам. Ничего подобного. У меня такое чувство, что нам не быть вместе.

– Почему?

– Откуда я знаю…

Сегодня проснулась и боялась открыть глаза. Боялась, что тебя нет. А может, ты сон?

– Удивительный сон! – Он взял мою руку и стал водить ею по своему животу. – Ты считаешь, что это сон?

– Да ну тебя! Я же серьезно!

Сержусь, вырываю руку, а томление растекается по телу, из груди рвутся вздохи. «Все будет хорошо, радость моя». Его лицо раздвигает мои колени, враз обессилевшими руками перебираю его волосы. «Мусенька!» «Душенька!» «Кисонька!» Нежные ласки, бессвязные речи.

– Ты скучаешь по своему дому и городу? – спрашивает он, убирая губами слезы на моих щеках.

– Нет, мой дом там, где ты. – Я обвиваю его шею руками, мы лежим на боку и смотрим друг на друга. – Я напою тебе одну песенку, хочешь? Она называется «Нет, я ни о чем не жалею», ее пела одна французская певица.

У меня хороший слух и приятный, хотя и слабый, голос. Я мурлыкаю ему мелодию чуть не в ухо.

– О чем поется в этой песне?

– Неужели не понял? О любви! Только поется по-французски, этого я не могу повторить. А по-русски так: Господи, оставь мне любимого, хоть на чуть-чуть, на час, на два, на день, на три, хоть на месяц, на три месяца! Это молитва женщины. Ты понял? И я прошу: оставь мне, Господи, моего любимого на всю жизнь, на эту, на ту, на мою жизнь, и пусть мы никогда не расстанемся! Я не выдержу этого, я умру, я не хочу без него жить. Я не хочу без тебя жить!

Тут я пустила слезу, и он целовал меня в глаза.

– Не обращай внимания, у меня просто нервы расстроены. Уедем отсюда, все будет хорошо.

– Мы никогда не расстанемся, я тебе это твердо обещаю.

35

Кузьмич мнется-мнется, потом, словно по секрету, сообщает: его матушка велела мне сказать, что на венчании нельзя иметь на себе ничего завязанного, иначе будут трудные роды. Сам он в это не верит, но мать велела передать непременно.

– Если убрать завязки, то с меня спадут панталоны. – Смеюсь, обнимаю старика и благодарю за заботливость. Матери его нужно послать какой-нибудь подарок от меня лично, ей будет приятно.

А Катерине сегодня не велено приходить, в день своего венчания не хочу ее видеть. Одеваюсь, чтобы ехать в церковь. Митя за гувернантку, шнурует на мне корсет. Удивительно, но этот предмет туалета временами мне нравится: в нем я чувствую себя подтянутой, а не какой-то распустехой. Потом я причесываюсь, а Митя говорит:

– Когда солнце пронизывает твои волосы, они бронзово-рыжие и в них вспыхивают зеленые искры. Тебе никто об этом не говорил?

– Никто, – отвечаю. Я не хочу ему сообщать, что мне говорил нечто подобное мой покойный муж, а потом, как ни странно, Додик. А Митя неожиданно спрашивает:

– А как ее звали?

– Кого?

– Ту певицу, которая просила оставить ей любимого.

– Эдит Пиаф.

– Воробышек? Она была красивая?

– Не в общепринятом смысле. Но она была лучше, чем красивая. Понимаешь?