Нет имени тебе…

Радецкая Елена

– Это невозможно! – говорю, а он стоит напротив окна, за которым мрачный серый день, и глаза у него пронзительно синие, смеющиеся, и светлые вьющиеся волосы.

– Что же здесь невозможного? Если бы я был Акакием – было бы странновато, а Валентин – простое латинское имя, означает – «здоровый».

– А я думала, Валентин означает что-то вроде любви.

– Это само-собой. Валентин – хороший мальчик, который всегда защищает девочек.

Поглазели в витрины с художественным стеклом, походили по дворцовым залам и отправились в парк. Было хорошо, свободно. Это же такая редкость, чтобы с человеком с первой минуты было легко! И вдруг начали происходить чудеса. Пока мы спускались по парадной лестнице мимо флорентийских львов-сторожей, серое небо вдруг распахнулось, словно занавес в театре разъехался, и оттуда хлынул ослепительный свет.

Мы шли вдоль Масляного луга, и мне казалось, я иду в новую жизнь. Пруды, укрытые чистыми, нетронутыми городской гарью снегами, заиграли, заискрились. Белые берега картинно обрамляли группы кружевных ив, старые ели, могучие дубы с перекрученными ветвями, целые рощи прямых лиственниц со стволами, будто кольчугой обтянутыми. Так было прекрасно, что я вспомнила Музу, она бы обязательно сказала: «Если бы я была художницей, я бы это нарисовала».

В парке пустынно. На одной из дорожек мы услышали щебет. Это звенел куст, усеянный воробьями, словно серыми шерстяными клубочками. Весна! Ее еще нет, но она приближается, без нее не было бы птичьего базара. А еще дальше мы увидели бабку, которая не могла подойти к птичьим кормушкам. Валентин хотел было взять у нее мешочек с накрошенным хлебом, но я опередила его, бросилась в глубокий, пушистый снег, и здесь – волшебство продолжалось! – на меня посыпались синички. Они садились на рукава пальто, на руки без варежек, я ощущала щекочущие прикосновения тонких сухих лапок и застыла обалдевшая. Старуха с Валентином тоже обалдели. И тут я заметила, что вокруг меня все посверкивает. Это снег. Он не шел, он, микроскопический, парил в воздухе и наполнял его сияющим трепетом. И я подумала – вот моя судьба! А может, это ощущение поселилось во мне раньше, с того мгновения, как я увидела Валентина.

Он учился в театральном институте, его приглашали сниматься в сериале. Он читал нараспев:

– Я здесь, в моей девичьей спальне,И рук не разомкнуть… одна…Нет имени тебе, весна.Нет имени тебе, мой дальний.

Терпеть не могу, когда мне читают стихи, но с Валентином был другой случай. С ним все – другой случай. Какой у него красивый голос. По цвету – чистый, насыщенный, коричневый.

Он взял мои руки в свои и стал греть. На правом мизинце у него нет одной фаланги, а на левом безымянном пальце серебряный перстень. Не люблю, когда мужики носят перстни, но в Валентине и это мне нравилось. Он дышал на мои руки, а потом поцеловал, и еще раз, и еще. А я поцеловала его руки. А потом он поцеловал меня в глаза и губы, и поцелуй длился так долго, что у меня прервалось дыхание, но я и не пыталась высвободить рта, будто хотела задохнуться. Я мгновенно ощутила, что задыхаться от поцелуя совсем не то же самое, что от астмы. Потом мы снова шли, взявшись за руки, и он читал:

– Ах, детство, детство, мое детство,мое фарфоровое блюдце,мне на тебя не наглядеться,мне до тебя не дотянуться.Над розовыми фонарями,над фонарями голубымикружился снег, и губы самипроизносили чье-то имя.

– Чьи это стихи?

Он не говорит, только тихо смеется. А я представила себе и блюдце, и детство, и Аську. Блюдце было у Музы, японское, тонкое-претонкое, цветом, как обезжиренное голубоватое молоко, снизу гладенькое, сверху чуть пупырчатое, но тоже глазурованное, словно снежный наст, чуть оплавленный солнышком. На блюдце были нарисованы горы, над ними летели аисты. Кисточкой нарисованы, не штамповка.

– Это твои стихи?

– Нет, я не пишу стихов. Я пьесу пишу.

В кафе «Остров» мы едим шашлык с кетчупом и запиваем белым сухим вином, от которого тело становится невесомым, и я думаю, как бы оно не оторвалось от стула и не устремилось в туманну даль. Валентин похож на кудрявого, юного и прекрасного эллинского бога. Неужели он меня полюбил? Какое счастье! Хочу целоваться. Я хочу, чтобы этот день длился бесконечно.

Он снова читал стихи, а я чувствовала, что сейчас заплачу, и всеми силами постаралась это скрыть, изобразив сморкание в платок. Сейчас мне кажется, это было предчувствие, что не тот я человек, который может

попасть в сказку и задержаться там, предчувствие одиночества. Но, возможно, это было выпитое вино.

И вот мы через Невку выходим на Крестовский остров и идем к метро. Нас окружает самая ранняя, новорожденная темнота, которая наступает вслед за сумерками, акварельно прозрачная синева. Он не спрашивает, где я живу, мы приезжаем на Васильевский, идем, идем, и он говорит: «Вот мой дом». Я не противлюсь судьбе, я принимаю ее.

Слушали музыку, снова пили вино. Я не была пьяной и прекрасно понимала, что делаю. Позвонила матери и сказала, что поехала с Асей и ее родителями на дачу, а сейчас уже поздно, и мы все вместе вернемся завтра утром.

Очарование продолжалось, а самым неинтересным было то, что происходило в койке. Долго он там со мной мудохался, я это перетерпела. Не то чтобы так уж больно было или противно, а никак. Я только его жалела, чтобы не расстраивался, чтобы все у него получилось и не осталось неприятного впечатления. А что до меня, не так уж это важно. И чего у нас девки рассказывают про неземное наслаждение? Чушь собачья! К тому же везде написано, что наслаждение сразу, в первый раз не бывает, нужна тренировка. Как в песне поется: не сразу все устроилось, Москва не сразу строилась…

Проснулась счастливой. А чего счастлива – не знаю. Может, потому, что в новом качестве? Я – взрослая женщина. Потянулась, зевнула. Наверное, в кухне телевизор работал. И вдруг поняла, это не телевизор, это Валентин с кем-то разговаривает. Тут я малость струхнула, с быстротой света натянула одежки и тихонько вышла.

– А вот и Машенька! Вот ты какая! Садись, будем завтракать.

В любом другом случае я бы насторожилась от сладкого голоса и преувеличенной радости от встречи со мной, но в своей эйфории я мало что соображала. Умиленно отмечала нечто знакомое в чертах лица, в интонации и замирала от мысли, что впервые вижу его мать, свою свекровь. Я уже знала, что она писательница, и восторженно смотрела на нее. Как она просто и дружески встретила меня! Я провела ночь с ее сыном, и никакого осуждения. Она продвинутая, не то что моя мать, она же писательница, она супер! Мы пили чай с бутербродами и шоколадными конфетами. Она спрашивала о моей семье, и я взахлеб повествовала, а потом я шла домой, по-прежнему счастливая. Было скользко, болела промежность, как болят натруженные мышцы ног после первого зимнего выхода на лыжах. Шла раскорякой и потешалась над собой.

С Валентином мы встречались не часто, потому что у него была напряженка в институте. У меня тоже приближались экзамены в гимназии и в художке, но я бы всегда нашла время. У него мы больше не встречались, теперь его мама работала дома. Зато мы ходили на Елагин и гуляли по городу. Я ожидала, что мы будем сливаться в экстазе и я разберусь, что это за райское блаженство. А случилось это, точнее, случились (от слова «случка») в Павловске, чуть не напротив парка и дворца, в доме, пущенном на капремонт и затянутом зеленой сеткой. Внутри он был изрядно разрушен и загажен. Бомжатский матрас, кучка тряпок, на газете алюминиевая кружка, горбуха хлеба и остатки какой-то еды, пятно гари, будто костер разжигали прямо на полу, а в углу – груда пустых бутылок. Пришлось трахаться стоя. Валентин выше меня, я висела на нем, изображая плющ, но соскальзывала, поэтому он подставил мне под ноги пластиковый ящик от бутылок, который подо мной тут же продавился. Все это было смешно, поэтому я заржала, но его это не развеселило. В общем, как в кино показывают, и близко не получилось.

Валентин порывался прийти ко мне, но не с родителями знакомиться, а трахаться. Это было совсем невозможно, меня бы с потрохами съели. А почему нельзя когда-нибудь пойти к нему – большой вопрос. Неужели его мать пишет книжки день и ночь и никуда не выходит? Вспоминая завтрак со «свекровью», я вдруг начала сомневаться, так ли благожелательно она ко мне отнеслась? Приняла меня за блядь? Или что-то не то и не так я сказала? Я маленько расхвасталась про свою прабабку, знаменитую художницу, а она, может, и не поверила, а может, не знает, кто такая Андреева, ведь фамилия распространенная и простая, не Малевич и не Филонов, и не все писатели знают всех художников. Или про отца я как-то нехорошо болтанула, вроде того, что выпивоха он у нас. Я всегда старалась скрыть, что отец пьет, но мать Валентина меня заворожила своей раскованностью и свободой, вот я и расслабилась, раскрепостилась. Мне казалось, что юморю, а она могла подумать, будто я из семьи алкоголиков.