Неумолимая жизнь Барабанова
Шрифт:
– Признайся, – сказал он, – попалил вы тут. Небось, как на грудь примете, так и пошла пальба?
Я сказал, что Боба, случалось, показывал класс, но никому другому стрелять из своих пушек не позволял.
– Вот, – сказал Анатолий, – Только так. Только так. – Он поднял орудие вровень с глазами и стал целиться. Я попрощался, но он, кажется, не заметил этого.
Телеграмму в Голландию я отправил тут же, но, как видно, недоступное пониманию беспокойство точило меня, и я поехал на центральный переговорный.
Народу в зале было до странности много. Я уселся ждать и обнаружил, что в ближайшей кабине
Гулко ударяя в разноцветные плиты, Кнопф зашагал рядом.
– Вообрази, Барабан, – сказал он, когда мы вышли на Невский, – Стерва Алиса не дала позвонить из школы. Ну, с чего бы ей быть такой стервой? Может, надо было ее за задницу ущипнуть?
– Кнопф, – спросил я, давно ли у тебя в Вене родня?
– Ну-у… – он сделал руками такое движение, точно подхватил спустившееся с небес облако. – Понимаешь, Шурик, это не то чтобы родственники… Скорее… близкие люди. Да, близкие люди! Ты пойми, какая ситуация, какой момент. А какие дети у Ксаверия на руках! И тут Заструга как последний раздолбай…
Вряд ли Кнопф проверял меня тогда, но, оказывается, я был готов и к этому.
– Заструга? – переспросил я, и лицо мое изобразило напряженное припоминание.
– Шурик, – с усталой укоризною проговорил Кнопф. Он даже замедлил шаги. – Нельзя так жить. Засунул голову в самое дно и ничего не видит. Заструга, к твоему сведению, Ани Бусыгиной отец. Воротила. Магнат. Ну вот, что ты таращишься? Думаешь, у нас в школе один такой? Может, ты еще не знал, что Анатолий, который троих грохнул, от Заструги был поставлен Анюту стеречь?
Кнопф еще поругался на Застругу, сказал, что стыдно ему пропадать черт знает где, когда лучшие охранники выбиты, а прочие норовят разбежаться. Если бы не четыре молодца от Лисовского…
Тут он внезапно остановился и сказал, что я его совершенно сбил с толку, что ему нужно было отзвониться в Прагу, а не шляться туда-сюда по Невскому.
Мог поручиться уже тогда, а теперь знаю точно: про этот пражский звонок выболтал Кнопф в увлечении. Только я, один я из теперешнего окружения моего одноклассника знал, каким он был прежде. А потому новый Кнопф и хотел, чтобы я забыл его прежнего, а видел бы только нынешнего – молодца и хвата с лицом, похожим на забрало. То есть сам Володька прекрасно знал, что пройдет немного времени, и его детский лик жестоко будет истреблен в моей памяти, но в том-то и дело, что терпения Кнопфу не хватало.
Я поглядел некоторое время, как рябенькая кепка Кнопфа лавирует среди теснящихся головных уборов, и пошел за ним. Я ни минуты не сомневался, что он говорил с Веной, но тут же еще и Прага – это было бы чересчур. Отблеск опасного могущества чудился за этими переговорами.
Скорым шагом я пустился догонять его, но сообразил, что в телефонном зале
На этот раз Кнопф разговаривал по-человечески, из чего я заключил, что истошные его крики были рассчитаны только на меня. Маскируясь среди посетителей, я смотал с себя шарф, собрал его в ком и, приблизившись к кабине, соседней с Кнопфом, ссутулился и стал протирать стекло.
Да! Он говорил с Прагой. И мне бы нипочем не догадаться об этом, ведь говорил-то он по-русски. Но адрес. Кнопфу диктовали адрес, и, записывая его, он не мог не полакомиться. Мой одноклассник выговаривал эти созвучия вслух, и странно было слышать, как запинается он о названия мостов и улиц. Нет, Гашека Кнопф не читал… Потом прозвучала фамилия – Смрчек. Я узнал ее. В разговоре с Веной Кнопф говорил о похоронах какого-то Смрчека, и хоть тот разговор происходил на английском (я завидовал, завидовал!), но произношение было самым незатейливым, и фамилия была та же, несомненно. Потом Кнопфу стали диктовать номер телефона, и он повторял цифры. Номер был длинный, и меня охватила паника. Пятясь, натыкаясь на зазевавшихся граждан, я скрылся за рядом кабинок и распахнул портфель. Все зря. В тот день я взял его с собою только ради халата. От досады и раздражения я, кажется, даже зарычал, и случившаяся рядом дамочка отшатнулась. Я хотел извиниться, но побоялся, что зыбкий ряд цифр не выдержит сказанного слова, прошел через зал и остановился около городских таксофонов. Малец интеллигентного вида возник около, и я выхватил у него телефонную карту.
Машенька сняла трубку, и я принялся диктовать. После каждой цифры она говорила «да», и я слышал, как стучит шариковая ручка. У барышни Куус на столе лежит стекло.
– Все, – сказал я ей. И голосом чужим и далеким Машенька произнесла:
– Да, конечно, Софья Александровна, мы верим гомеопатам. – Эти иносказания могли значить только одно – мой кредитор Пеклеванов крутился около стола. Некстати вспомнилось, что до сих пор я не вернул ему долг. Но Машенька уже перестала импровизировать и совсем другим голосом сказала:
– Боже. Боже мой, Александр Васильевич, я сейчас сойду с ума и умру. Что с вами? Где вы?
Кепка Кнопфа растворилась между Конюшенными и я почувствовал нестерпимый голод. Время еще оставалось. Я спустился в сумрачный погребок. Из-за стойки на меня уставился хам с приклеенной к черепу прической и спросил «Чего надо?»
– Смерти ищу, – сказал я хаму и велел приготовить бутерброд с сыром и салями. По-моему он больше всего боялся, что я открою портфель, и успокоился только когда я выскреб из кармана сотенную. Я велел ему добавить тоненький огуречный пластик, прикрыть все ломтем булки и вышел на улицу.
Мы с Машенькой встретились на другой стороне Невского у ног Барклая. Она набежала на меня, ударилась о мою грудь, и на совесть сделанный бутерброд улетел на газончик.
– Миленький мой, Александр Васильевич, да что же вы на улице едите?
– Есть хочу, – отвечал я, пытаясь в то же время рассмотреть, что там с бутербродом. Из-за памятника выступило крупное грязноватое животное, вильнуло хвостом и без спешки завладело моим обедом.
– Ничего, ничего, – лепетала Машенька, – она вашу колбасу щеняткам понесла.