Неумолимая жизнь Барабанова

Ефремов Андрей Петрович

«Главное, что приз», – объяснила дочь.

– Конкурентов у меня в Хорне нет. Приз – мой. Получаю приз, покупаем кофеварку.

Как бы не так! Оказалось, что денег братья-славяне не дадут. Билет на самолет до родины и обратно – вот как повернулось дело.

«А ты, папаша, звонишь в Прагу и говоришь: все, дескать, в порядке, дочь свою люблю и жду».

– Эдди, дружище, – спросил я, – как же вы без кофеварки?

Но зять мой совершенно Ольгиным жестом махнул рукой из-за затылка и на европейский манер нежно проговорил:

– Фейг-на.

Помню,

я чуть не закричал, таким ясным было ощущение беспросветного ужаса. Нужно было уговаривать, кричать, гнать их из дома в аэропорт, но вместо того я сказал, что все замечательно и что завтра, самое позднее послезавтра они с моим задушевным знакомым отправятся на Соловки. Или нет, сказал я, лучше, гораздо лучше, если они отправятся с барышней Куус. Без барышни Куус мне будет одиноко и тоскливо, но дети мои запомнят эту поездку надолго. Мария Эвальдовна, Машенька, такой попутчик, лучше которого пожелать нельзя.

– Эдди, – сказал я, – вы не в силах вообразить, что вас ждет в этом путешествии!

Я суетился, как плохой затейник. Что-то рассказывал о Соловках, где не был никогда в жизни, обещал Машеньке выхлопотать отпуск в издательстве и только не смел взглянуть на Ольгу. Я знал, что увижу, и боялся увидеть это.

Наконец, Ольге надоела моя суета.

– Не скачи и не прыгай. Сядь. – попросила она. – Успокойся, папаша, я уже поняла, что нам с Эдди нужно уехать. Но почему на Соловки? И при чем тут Маша? Может быть нам лучше собрать вещички и свинтить на фиг с милой родины?

«Да! – чуть не закричал я ей в ответ. – Да, дитя мое, вам нужно бежать отсюда, сломя голову и затаиться в Хорне, и варить борщи, и забыть про братьев-славян». Но вот беда – срезанная наискось прядь покачивалась у Олиной щеки, и легкая тень подрагивала на коже, как у другой девочки, и ни одну из них я не мог выбрать.

И тут явился старик, снаряженный по-походному, и спас положение.

– Ухожу. – сказал он твердо. – Мне нет больше места, я ухожу.

– О-о, – сказал Эдди и что-то прибавил по-голландски вполголоса. Оля привстала и всмотрелась в деда.

– Папа, – сказала она, – дедуля взял наш чемодан. – Придумай что-нибудь.

– Я ухожу, – повторил старик.

– Ты взял лекарства?

Старик тряхнул чемодан, внутри что-то громыхнуло, и он посмотрел на меня с легким презрением.

– А белье? Ты взял теплое белье?

Неуверенность отразилась на отцовском лице. Я высвободил чемоданную ручку из его ладони.

– Мы все проверим вместе.

Под крышкой поверх мягкого покоился лазерный проигрыватель. Я постучал по корпусу и спросил:

– Ты думаешь, им это понравится?

Старик принялся бестолково елозить руками и бормотать, я же достал из мягкой толщи фотоаппарат и послал отцу долгий укоризненный взор.

– Я хочу сказать тебе, что с этим к ним нечего и соваться.

– Понимаю, – отвечал старик, – Подложили. Подозреваю кто. Мы переждем. Передай им, что я задержусь у тебя.

Подрагивая

пальцами, точно отрясая прах, он отступил от чемодана. Я же, механически перебирая душистое содержимое, наткнулся на рамочку с фотографией, такую глубокую, что больше она походила на оконную амбразуру в старом доме. И Ольга тут же проговорила:

– Да, да! – это тебе.

А я остолбенел. На узенькой паперти, перед распахнутыми стрельчатыми дверями стоял зять мой ден Ойл, а с ним… Это было невероятно, да я и видел, что этого нет, но Ольга была противоестественно схожа с Анютой Бусыгиной.

Оля забила в ладоши и закричала:

– Попался!

– Вау! – сказал Эдди.

– Ну что ты? – Оля вырвала у меня рамку. – Это игра. Понимаешь, игра. У Эдди сестренка – визажист. Вот она из меня и сделала такую Лолиточку.

– Да! – сказал Эдди. – Она – Лолита. Раз. Потом – пф-ф! И она «Ольга-матушка». Два. И все идут смотреть. Great!

– Ага. – сказал я. – Что здорово, то здорово.

Ребята разбирали чемоданы, успокоившийся старик шлепал у себя тапками и свистел, а я, скрючившись, сидел на табуретке и не мог взять в толк, что же произошло? Словно явился кто-то деятельный и связал девочку из кафтановских фантазий (девочку плачущую, девочку переламывающую бледный стебель цветка) с моей Олей и с невинными затеями юных протестантов на берегу чужого моря.

На минуту или две безумие овладело мною. Мне почудилось, что именно там, в Хорне, сестренка моего зятя пальчиками легкими, как бабочкины крылья, набросила на Оленьку чужую судьбу.

– Эдди! – закричал я, – Эдди!

В кухню, однако, вбежала Манечка, и в ее душистых объятиях я притих. «Вы же знаете, Александр Васильевич, я с вами», – проговорила барышня Куус, и сердце толкнулось несколько раз у моего уха. Я выглянул из-под Машенькиного локтя. Почтительно склонив длинную голову, зять мой стоял в дверях. Машенька поцеловала меня и отступила.

– Эдди, – спросил я, – как зовут твою сестру?

Он нацелился взором на свой венчальный снимок, просиял и сказал «Мария», и барышня Куус взяла альбом и рассмотрела портрет внимательней. От этого имени мои подозрения почему-то рассыпались, но вернулся недавний страх. Похоже было, что все мы стоим у неприметной дверочки, и за ней неизвестные люди говорят о нас что-то неразборчивое. В любую минуту они могут обо всем договориться и зазвать нас внутрь, и исполнить свои приговоры.

– Скажи мне, Эдди, – спросил я, – что, посылала Ольга свое фото на конкурс вместе с сочинением?

Эдди качнулся в сторону комнаты, однако Олю звать не стал. Задрав подбородок и внимательно глядя перед собой, он замер и стоял так, пока вся моя фраза не впиталась в его голландские мозги.

– Да, – кивнул он, – такие conditions.

Я послал ден Ойлу воздушный поцелуй, и он ушел к Ольге. Та уже в нетерпении щелкала плечиками в шкафу и двигала по полу чемодан, у которого, как видно, не поддавался замок.