Неумолимая жизнь Барабанова
Шрифт:
– Давно?
Я, помнится, разозлился, но Оленька заплакала в голос и стало не до того. Боюсь, я наорал на них и, уже не входя в дальнейшие объяснения, прогнал их из кухни и велел собираться. Потом я подсоединил провода к тараканьей коробочке, вышел в прихожую и стал ждать. Спустя минуту подарок Анатолия гулко взорвался, и желтый огонь маслянистым пузырем вздулся на миг за окном.
«Скорая» по телефону посулила приехать без промедления. Однако, когда через три минуты над дверью раздался электрический звон,
– Взорвался газ, – сказал я в ответ на соседские причитания. – Пожара нет.
В глазок был виден один из соглядатаев. Он толкался у края видимого пространства и шевелил губами. Видимо, принимал участие в базаре.
– Откройте окно! – крикнул кто-то за дверью. Готов поклясться, это был типчик из «Нивы». Я сунул голову в комнату к старику, велел ему надеть пальто и растворил окно в кухне. С газом и в самом деле шутки плохи.
Через четверть часа примчалась «Скорая». Я еле успел выбросить батарейку и осколки пластмассовой скорлупы.
– Закройте окно! – сказал фельдшер с порога. Я ухватил его за локоть, втащил в кухню и усадил. – Пятьсот в час, – сказал фельдшер и выпятил подбородок.
– Оленька, – позвал я, – Чаю для доктора.
– Кофе, – сказал тот. – Я вас слушаю.
Первым мы выносили из квартиры забинтованного Эдди. Эдди лежал молодцом. На улице я развернулся у распахнутых дверей кареты, и свет из окон бледным пятном расплылся по лицу моего зятя. Он, не отрываясь, смотрел на меня, и крохотная капелька блеснула у него в подглазье.
Потом вынесли Ольгу, и старик повторял: «Куда? Куда?». Я крикнул ему, что скоро вернусь, поправил плед, наброшенный на Олю, и мы пошли вниз.
Бежевый коробок «Нивы» уверенно шел за нами. Мы сидели рядом с фельдшером и я его уговаривал.
– Хорошенькое дело, – бубнил он, – Ахнуть не успеешь, как дырку в башке заработаешь.
На Сампсониевском «Нива» без стеснения прошла за нами на красный свет. Фельдшер сказал:
– Есть! – сдвинул стекло, отделяющее водителя, и назвал тому адрес. Потом он велел Ольге и Тедди быть наготове, и они затолкали все, что взяли с собой в огромную мягкую сумку.
С вертлявой «Нивой» на хвосте мы влетели на огромную территорию больницы и долго лавировали, разбрызгивая лужи и постреливая камушками. Я отдал доктору деньги, он побледнел и сказал: «Вот». Потом машина задержалась у шлагбаума, потом съехала в подвальный этаж и встала. Фельдшер был такой бледный, что по-моему даже ребята отвлеклись от своих дум. Впрочем, действовал он четко. Не прошло и пяти минут, как Оля и Тедди стояли около грузовика с грязным бельем в кузове. Оля сказала что-то не по-русски, и Тедди обнял меня.
– Я с вами, – сказал я дочери и без церемоний снял с ден Ойла его клетчатый берет.
Слежавшееся белье жестоко смердело, и если бы не вечерний холод, в котором чувствовалось приближение минуса, мы бы задохнулись в этой груде.
Около Гренадерского моста я высунул голову из тряпья. «Нивы» за нами не было. Я прополз по белью до кабины и два раза ударил по ее мятой крыше. Грузовик подпрыгнул на выбоине, но остановиться и не подумал. Тогда я перевалился набок, достал револьвер и что было сил ударил рукоятью по железу. Машина встала, и я растолковал шоферу, как ему следует подвести нас к Геслеровским баням. Бедный парень дергал головой и неотрывно глядел на револьвер. Я потрепал его по плечу и глупо сказал: «Все нормально, старик». И мы поехали.
Не знаю отчего, но в те минуты мне было совершенно ясно, что начинать движение изнутри Петроградской стороны куда безопаснее, чем приближаться к ее обетованным пределам со стороны иных городских пространств.
Ребята шли за мною по колдобистым тротуарам и что-то такое тихо говорили друг другу. «Вот, – подумал я, – уже дочь разговаривает на ихнем великом и могучем. А ведь будь Евгения жива, не было бы этой суеты…» Я совсем опечалился и едва не влетел в грязный бок автомобиля. Ольга сзади сказала:
– Обязательно вставь стекло. Зима на носу. – и немного погодя добавила, – Стой. Теперь понесет Эдди. – Но мы уже пришли.
Я медленно шагал со ступени на ступень, ощупывая в кармане револьвер. Между вторым и третьим этажом я велел ребятам остановиться и что было духу рванул вверх. Миновав четвертый, я отдышался, достал револьвер, перемахнул несколько ступенек и встал. Дверь к Бобе Варахтину была приоткрыта, а за нею кто-то расхаживал. Кто-то ходил, стараясь не топать, шаги его были легки, и это не мог быть раненый Анатолий. Замечательно было, что моя рука с револьвером змеей заползла в карман, и сознание в этом не участвовало нисколько. Где-то внизу беззвучно дожидались ребята, и я старался не думать о том, что будет…
Шаги в мансарде между тем стихли, и вдруг дверь распахнулась, едва не хлопнув меня по носу. Наум собственной персоной возник передо мною. Рука опять проделала номер – в один миг выскочила из кармана с револьвером, и теперь мы с Наумом целились друг в друга.
Пистолет у Наума, как и следовало ожидать был полной противоположностью моей машинке. Он был невелик, плоск, черен, без пошлого блеска и, видимо, тяжел. Он походил на холеного добермана. Наум поводил своим стволом из стороны в сторону.