Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
Шрифт:
О нелегком детстве Маргариты Николаевны кое-что рассказала в своих воспоминаниях Щепкина-Куперник.
Вот уцелевшие строки из неопубликованных воспоминаний самой Маргариты Николаевны:
«Много лет спустя я узнала, что мое прощание с матерью было роковым для нее. Она видела, как я страдаю от разлуки с ней, и мои слезы заставили ее изменить совершенно линию ее жизни: она хотела уйти от моего отца к человеку, которого полюбила безграничной любовью – на всю жизнь… Но наше прощание с ней, мое отчаяние заставили ее отказаться от этого решения. Отец, совершенно не любя меня и не интересуясь моей жизнью, отказался отдать меня ей, и это заставило ее изменить ее решение и остаться со мной. Она понимала, что атмосфера дома Шубинских уже тогда была трудная и сложная, и для такого ребенка, каким была я, с моей замкнутой и вместе с тем переполненной сложнейшими чувствами детской душонкой, пребывание в «нашем» доме без нее могло быть пагубно… и она не ушла от отца и
Но та жертва, которую она принесла для меня, не отдалила ее от меня, и та зима, которая наступила после ее отъезда летом из деревни, даже как-то сблизила нас. Я уже бывала в театре. Ходила на каток с мамой и теткой. Училась хорошо, думая о том, чтобы доставить ей приятное, говорила по-французски.
Мать входила во все, что касалось моей жизни, моих болезней, и чувство мое к ней разрасталось, и я чувствовала, что мать начинает понимать меня».
В молодости Маргарита Николаевна полюбила артиста Юрия Михайловича Юрьева, своего соседа по тверскому имению. Мария Николаевна восстала против стремления дочери и Юрьева соединить свои жизни: ведь «актеры – это не люди». Маргарита Николаевна, помня жертву, принесенную ради нее матерью, пожертвовала ради нее своей любовью.
Прошли годы, и Юрьев в откровенном разговоре с глазу на глаз признавался Маргарите Николаевне, что ее отказ выйти за него замуж разбил ему жизнь. У Маргариты Николаевны после вынужденного отказа Юрьеву открылась чахотка. Профессор Павлинов нашел, что ей надо ехать в Крым, а для постоянного наблюдения за ее здоровьем порекомендовал своего бывшего ученика – терапевта Василия Яковлевича Зеленина. Зеленин вскоре сделал Маргарите Николаевне предложение. Ермолова обрадовалась: врач, милый, положительный человек, креатура Павлинова…
Василий Яковлевич и Маргарита Николаевна поженились.
– Ничего хорошего из этого брака не получилось, – вспоминала Маргарита Николаевна.
Она вышла замуж за Василия Яковлевича не по любви, а уступая просьбам матери и, как тогда говорили, par depit (с горя). Василий Яковлевич нравился ей как человек, ее трогала его любовь к ней.
После свадьбы Василию Яковлевичу день ото дня тяжелев становилось общение не только с Шубинским, но даже с Ермоловой. Его больное разночинское самолюбие искало поводов для обид. Он не хотел понять, что Ермолова тоже чужая в семействе Шубинских. Свое раздражение он переносил и на нее. Боясь, как бы сын, знавший лучшие роли бабушки наизусть, участвовавший в домашних спектаклях вместе с Димой Качаловым и Колей Рыжовым, сыном артистов Малого театра Ивана Андреевича и Варвары Николаевны Рыжовых, не пошел по бабушкиным стопам, он говорил непременно в присутствии Маргариты Николаевны:
– Ты эту актерскую дурь брось. Ты вот математику учи.
Незадолго до первой мировой войны Маргарита Николаевна и Василий Яковлевич разошлись. Расставались они медленно и трудно. Василий Яковлевич продолжал любить Маргариту Николаевну; Маргарита Николаевна ценила прекрасные душевные свойства Василия Яковлевича. Особенно тяжело воспринимал разлад между ними их сын Коля, которому было тогда лет двенадцать. Несмотря на то что Василий Яковлевич не сочувствовал устремлениям сына, которого влекло к театру и литературе, несмотря на то что он нередко срывал на нем действительные и мнимые обиды, Коля страстно любил отца. Уход отца он переживал не по-отрочески мучительно. Если бы Василий Яковлевич знал, что когда его сын, бредивший театром, сызмала пристрастившийся к музыке и пению, которыми услаждали его слух певцы и музыканты на домашних концертах у матери и бабушки, и однажды, еще в младенческом возрасте, при звуках «Херувимской» обернувшийся к няне Васильевне, часто водившей «Колюшку» в церковь, и с сияющими глазами воскликнувший к великому ее конфузу: «Няня, няня! “Забыты нежные лобзанья” поют!» – после чего близстоящие молящиеся, давясь хохотом, один за другим начали выходить из храма; написавший не по-школьному серьезное сочинение о Тютчеве и поразивший им учителя флеровской гимназии; сочинявший фантазии, стихотворения в прозе, – если бы Василий Яковлевич знал, что когда его сын «вырастет большой», то долго будет думать, кем ему быть – священником или врачом; что по стезе священнослужителя он не пойдет только оттого, что природа отказала ему в проповедническом даре, и поступит на медицинский факультет, и что в университете он задумается над тем, в качестве кого он принесет больше пользы людям: в качестве венеролога
В 18-м году большевики посадили Василия Яковлевича, хотя ни к какой политической партии он не принадлежал и политической деятельностью никогда не занимался. Маргарита Николаевна носила Василию Яковлевичу в тюрьму передачи. Встреча Маргариты Николаевны и Василия Яковлевича по его освобождении была одной из их последних встреч. Немного погодя Маргарита Николаевна уехала вместе с Колей, с Татьяной Львовной Щепкиной-Куперник и ее мужем Николаем Борисовичем Полыновым на юг. Киев, Одесса, Крым… Гражданская война отрезала их от Москвы на три года. Василия Яковлевича мобилизовали в Красную Армию; он поехал на фронт военным врачом, заразился сыпным тифом и умер.
Вкрапливаю сохранившиеся странички из обрывочных зарисовок, которые Маргарита Николаевна мне подарила и которым дала заглавие и подзаголовок: «Трагическая идиллия (Одесса)». Время действия – то же, что и у Бунина в «Окаянных днях»: 1919 год.
«Нас в то время посещало много народу, и по вечерам у нас образовался “клуб” завсегдатаев. Приходил Бунин с женой… у Бунина было такое лицо, какое должно быть именно у писателя: тонкие черты худого умного лица, большие светлые глаза, высокая, худощавая фигура, красивые тонкие руки.
Вера Николаевна – милая женщина, с очень бледным лицом, почти матовым, – напоминала не то Мадонну, не то старинный портрет… Носила шляпку с длинным синим вуалем, который складками обрамлял лицо, и еще больше от этого напоминала известную картину в галереях, особенно в каком-то повороте…
Бунин болел революцией и большевизмом. В. Н. была его сиделкой, его рабой; любовь ее была беспредельна. Иван Алексеевич ходил к нам, чтобы не сидеть дома, чтобы видеть людей и получать слухи о положении вещей. Он жил этими слухами, и настроение его менялось смотря по тому, что говорили. Если люди приходили и говорили о поражении большевиков, о таинственной эскадре, появившейся на горизонте, И. А. оживлялся… большие потускневшие глаза его прояснялись, он живо и образно рассказывал нам за чайным столом из прошлого своей литературной деятельности, делился впечатлениями пережитого, говорил возбужденно, точно человек, долго молчавший и вдруг получивший возможность говорить… рассказ его был ярок, выражения образны, сравнения попадали прямо в точку, и в голове слушателей возникал точный и исчерпывающий образ того, что хотел сказать Бунин. О каком-то редакторе, которого он недолюбливал, он с растяжкой повествовал: “Вхожу я в редакцию… смотрю – сидит… вытянутая физиономия… знаете, такой лошадиный череп валяется под кустами”… Бунин был едок, иногда желчен… спорил нервно и зло и не всех располагал к себе, и сам относился к людям по выбору – одних допускал до себя, других не замечал, третьих ненавидел и презирал. Чувства его были ярки и мучительны; он часто впадал в крайность, до мелочности, особенно когда было задето “святое” его души. Выл до болезненности мнителен… мы знали, что из брезгливости он сам не пил молока, не ел молочного и не давал В. Н. Они питались хлебом, картофелем и овощами, и В. H., вероятно, не выдержала бы этого режима, если бы долго продержались большевики. Бунин редко выпивал у нас стакан пустого чая и не дотрагивался до монпансье, которое подавали за неимением сахара.
Ко мне И. А. относился с большой симпатией, которая существовала между нами как молчаливое взаимное соглашение. Я жалела его и любила за его талант и внутренне была готова прощать ему все его недостатки… они не раздражали меня, и он, вероятно, это чувствовал [69] ».
«Наша странная жизнь, оторванная от действительности, шла точно в сказке… только страшные события, разыгрывавшиеся вокруг, вырывали нас из этой страшной сказки и наполняли душу ужасом, от которого мы еще неудержимее стремились друг к другу. В городе шли аресты… в квартире, где снимали комнаты Кам., произошло убийство: зарезали хозяйку квартиры, богатую вдову, имевшую бриллианты; целью убийства был грабеж.
69
Из письма философа Семена Владимира Лурье к Маргарите Николаевне из-за границы от 2 июля 1921 года: «И. А. и В. Не видаю. Бываю у них и они бывают. Она славная, а он мальчик жестокий. Ей туго приходится»
По улицам постоянно встречались толпы арестованных “буржуев”, которых вели куда-то.
О “ЧЕКА” говорили с содроганием. На Екатерининской площади, рядом с домом, где жил К., было главное отделение чрезвычайки… и по ночам был слышен непрерывный шум мотора и дрожание заведенного автомобиля… его заводили нарочно, чтобы заглушить расстрелы в подвальном этаже учреждения.
Красный призрак террора носился над Одессой, и чело его становилось все грознее и грознее, в то время как на Елизаветинской улице благоухали доцветающие поздние акации».