Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
Шрифт:
«Одесса» июль 19 года» [70] .
Лето было замечательное, солнце вставало и закатывалось на безоблачном небе весь июль, время было переведено на два с половиной часа, и вчера были длинные, светлые и медленно таяли в золоте и багрянце заката Жары не было совсем, трава не желтела. По утрам и по вечерам дул свежий ветерок с моря, в комнатах было прохладно и не душно, на ночь открывали окна, делалось совсем свежо и пахло морем и цветами.
Море
70
Так в воспоминаниях М.Н. Зелениной.
Люди – изнемогали.
В городе был террор и голод. За громадные деньги покупали на рынке хлеб, редиску, сметану, картофель, доставали молоко: мясо было, но купить его было почти невозможно.
В ресторанах, пансионах и меблированных комнатах кормили неизменно кабачками, фаршированными пшеном, кулешом из картофеля, свеклы и кусочков сала.
Террор был в разгаре, и настроение у всех понижалось с каждым днем; спасала только мысль, которая была у всех нас в глубине души: “не может быть…”. Никто не верил в прочность власти, все жили и ждали.
Еще теснее сплотилась наша компания. Иван Алексеевич с женой каждый вечер приходили к нам. Она – покорная и ясная, он – смятенный, в тоске, и всегда с вопросом в глазах: “Что же?., когда же?..” Худое лицо его, большие светлые глаза с каждым днем делались тревожнее, глубже, острее. Он не мог работать, не мог оставаться дома.
Во второй половине июля – без всяких видимых оснований – стали поговаривать о десанте, особенно одно время: кто бы ни пришел – знаете, говорят: через два дня или завтра, послезавтра – десант…
– Кто… что., почему?
– Ну да я вам говорю – десант.
– Да какой десант?
– Ну какой – с моря, конечно!..
Наконец, мне это надоело, и я сказала: “если завтра еще кто-нибудь придет и мне “десантнет”, спущу прямо с лестницы”, а у самой душа истерзалась: говорят – веришь, начинаешь надеяться, – если нас возьмут, значит можно будет соединиться с Семеном Владимировичем. Начинаешь представлять себе до тех пор, пока кто-нибудь не принесет какой-нибудь вести о чудовищном расстреле, опять упадет все в душе, как спущенные паруса, и не можешь ни во что верить, и охватят безнадежность и отчаяние.
Помимо личной нашей судьбы, которая все повесила в воздухе неопределенно и непрочно, я страдала от атмосферы террора в городе. Я чувствовала физически ужас, который испытывали люди, и не видя – видела кровь, и не слыша – слышала вопли, стоны, выстрелы расстрелов…
Электричество не горело, я не спала по ночам, после 11 часов воцарялась жуткая тишина, только время от времени был слышен спешный ход и гудок автомобиля… ближе… ближе., “где-то остановится…” Часто останавливался напротив. Это был большой дом с
Раздавался ужасный стук в железные ворота, слышно было, как гремели ключи, хлопала тяжелая дверь… Потом наступала тишина, часа через два опять хлопала дверь, автомобиль уезжал. Наутро узнавали, кто арестован. Так – каждую ночь, иногда – без автомобиля – раздавались шаги, стук в ворота, голоса, потом опять тишина и опять шаги: увели кого-нибудь.
Несмотря на мое запрещение, все чаще и чаще приходили люди и говорили о десанте. Ш. клялся, что его приятель видел английский миноносец на Одесском рейде.
В первых числах августа Б-ко неожиданно прилетел в обеденное время с вестью: Добровольцы берут Николаев!
Все закричали, замахали руками:
– Что за вздор? Не может быть!..
– Даю вам слово.
Никто не верил.
На другой день – ничего.
На следующий день Николай Борисович пришел к обеду и сказал, что в городе упорно говорят о падении Николаева в самом близком будущем. Мы с Таней даже рассердились: так тяжело было переходить от одного настроения к другому:
– Нет, нет, это вздор, только дураки верят…
Н. Б. тоже рассердился:
– Ну, значит, так навсегда и останемся здесь с большевиками.
– И останемся…
Даже не хотелось разговаривать, потому что в сердце где-то, помимо разума, начинала вылезать надежда: а вдруг…
К вечеру появился Шм., радостный и веселый:
– Слышали?.. Белые под Николаевом, через день он падет, и они будут наступать на Одессу. Мы сопротивляться не можем, у нас нет флота, один крейсер с моря раскатает весь город.
Хотелось крикнуть: молчите… молчите… И опять смятенье в душе. Вечером легли спать, не спится, все мерещатся шаги, стук в ворота в переулке, опять шаги, чей-то глухой вопль.
Одесса уже была объята смятеньем. Николаев пал. Добровольцы шли сушей, и падение Одессы было неизбежно. По городу опять залетали автомобили, народ в смятенье побежал по главным улицам, в учреждениях была паника, собирали спешно бумаги, часть жгли, часть увозили с собой. Ответственные работники наскоро тут же переодевались и выходили неузнаваемыми из учреждений. Солдаты спешно снимали телефонные провода.
В 4 часа пришел Бунин, возбужденный и радостный: “Пойдемте смотреть, как из ЧК бегут большевики”. Мы дошли до угла Елизаветинской и остановились против ЧК, Оттуда спешно выходили люди в странных сапогах и картузах, нанимали извозчиков и быстро уезжали куда-то. Вышел молодой человек, туго подпоясанный, одетый в белую рубашку, которая пузырилась на нем от большого количества бумаг, запиханных за спину и за пазуху; он сел на велосипед и укатил, тревожно озираясь. Извозчики летели по улицам, подгоняемые седоками; чекисты, переодетые в платья простолюдинов, быстро покидали уже не охраняемое здание “Чрезвычайки” и куда-то утекали. На лицах была тревога.